Книга Факультет патологии - Александр Минчин

— Как называется?

— «Хванчкара». Ты никогда не пил?

— Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.

— Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.

— А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?

— Нет, — она мягко улыбается, — наоборот, — вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.

Мне это льстит.

— Я еще не знаю кое-что.

— Спроси. — Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.

— Чем от тебя пахнет?

— Это «Диор», моя любимая фирма.

— Я не слышал, кажется.

— Вот видишь, еще одно. Хотя это не важно. Но про «Шанель» ты слышал?

— Да, ею пользовалась Нат… — Я осекаюсь.

— Это то же самое, — говорит она, не обращая внимания, — только мне «Диор» больше нравится.

— Это переводится как-то?

— Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы — «Кристиан Диор».

— Ну, давай выпьем. — Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.

— А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.

— Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».

— О, да ты глубокий знаток!

Она улыбается, и рука ее поднимается.

— Са-ша, — (говорит она по слогам), — я хочу, чтобы…

Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается.

— …ты был у меня… всегда.

Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:

— Ты мне нравишься. Спасибо.

— Я буду без ума, если это будет так…

— Что? — не понимаю я.

— Всё, — не отвечая, отвечает она.

Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.

И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.

Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.

И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…

Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.

— Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?

— Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?

— Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Ты все подмечаешь и анализируешь?

— Не все, но частично.

— А-а. Это мне в тебе нравится.

— Что это? — дурачусь я, играя словами.

— Наблюдательность твоя.

— Даже тебя вынаблюдал.

— Нет, это я тебя.

— Нет, я, — я.

— Когда, скажи, когда?

— Ой, ты мне ухо откусишь.

— Это и хочу я, — говорит она.

— Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.

— А я еще раньше увидела.

— Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…

— Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?

Я потрясен.

— Не-а.

— Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе.

(Это точно, белые носки — моя слабость, я всегда в них играл.)

— Что, скажи?

— Не скажу, ты и так избалованный.

— Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.

— Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла — не имела внимания. Имела ведь?

Она молчит.

— Я надеюсь, ты не обиделась.

— На что?

— Нет, я так, не важно. И она говорит:

— Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.

— Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.

— А вот я бы тебя не слушалась, никогда.

— Хочешь поспорим, что бы слушалась.

— На все что хочешь, никогда.

— Наташ, не целуй меня.

Она не понимает, потом поняла и целует меня.

— А я этого и хотел, — смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я — выигрываю… — А почему ж ты ко мне не подошла?

— Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?

— Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…

— Не догадалась.

— А почему ж потом подошла?

— Забыть не могла.

— Неправда.

— Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.

— Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора — есть.

Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:

— Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…

Ее грудь касается моей, нежно.

— Ты понимаешь меня?..

Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.

Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.

— Что такое?

— Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.