Книга Замена - Сергей Цикавый

Девочка наблюдала, потому что ее так учили.

Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Сержа Куарэ накатывалась заунывная нота – накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь их достать. Нота была настырной, небо – безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.

– Доедай, – сказал Куарэ. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.

Заунывная нота, шипение травы – и шелест оберточной бумаги. Ее край профессор придавил биноклем.

– Где-то там Инь, – сказал он.

Девочка промолчала: она не знала, кто такая Инь и что она делает «там».

От скрежета рации у нее в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.

– Профессор Куарэ, – заскрипел динамик. – Профессор Куарэ, ответьте! Это полковник…

Серж Куарэ протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:

– Я и так знаю.

Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но пока еще тише настырной сирены. Девочка жевала и терпела, Куарэ молчал, а город у ангельских ног – или все же подножия – кипел туманом.

И все изменилось.

Над склоном вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой – огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как – она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. «Мой бутерброд», – подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более – сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле – и Ангелу.

Ангелу – недолго.

Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно – пусто, и она смогла встать на колени. Коленки выпачкались в соке травы.

Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант – уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны.

В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Серж Куарэ стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. «Гори», – прочитала девочка по его губам. И снова: «Гори». И еще раз. И еще.

Гори, гори, гори, гори…

Ей стало больно: профессор схватил ее за плечи и подтащил к себе:

– Обещай мне! Обещай, слышишь?!

Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала – что бы от нее ни требовалось, потому что Серж Куарэ плакал.

– Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!

И только сейчас до холма докатился крик агонии.

В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Куарэ, и слабый скрип рации – и тихий шепот первой и последней клятвы Сони Витглиц.

* * *

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую на ветру стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями – парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту застыло кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети выходили из класса, который мы вдвоем разрушили.

Стукнула дверь, гомон перемены стал тише, и я подняла голову.

– Ну и урок, – сказал Анатоль и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. – Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Куарэ получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было – непременно – падение, так что я осталась сидеть за партой.

«Сидеть – не падать. Сидеть – не падать…»

– Видимо, все дело в антифашистском пафосе, – сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит – не пойму как. Я вижу его – человека, Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

«Ну же», – поторопила его я. Анатоль молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

– Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, – вздохнул Куарэ и пошевелил пальцами в воздухе: – Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – сказала Мэри Эпплвилль. – Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

«Что-то настолько странное, – подумала я, – что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мэри щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Анатоля на меня, с меня на Анатоля – быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

– Смеялись много? – предположил Куарэ и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

– Maybe, – вежливо улыбнулась Эпплвилль. – Но раз все в порядке – все в порядке.

Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния – каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Я собирала записи, перечеркнутые тенью оконной рамы, я думала о том, что мнительность – это хорошо, а паранойя – плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам – в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались – и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Анатолем.

– Что ж, – сказала Мэри. – Я к своим. У вас мел на волосах, Куарэ. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» – а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мэри мне подмигнула напоследок. Анатоль, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Куарэ касался спинок стульев – походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

– Нам надо поговорить, Витглиц.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом – пока без слов.

– Я бы хотел, чтобы вы… Поделились мыслями… О моем уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда – хоть и недолгое «всегда», – что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить.