Книга Русачки - Франсуа Каванна

Фараон за письменным столом записывает показания парня, а когда наступил мой черед, говорит мне: «Du, Maul zu!», — ты, мол, заткнись, и запирает меня в обезьянник.

Пришел за мной рано утром, заставил сесть и говорит мне:

— Знаешь ли ты, что ты натворил?

Я понурил голову с как можно более глупым видом.

— Этот тип из гестапо, ты же видел?

Да нет же, нет, конечно я ничего не видел. Даже во Франции я не способен отличить старшего капрала от вице-адмирала. А здесь и подавно…

— Слушай, ты проживаешь здесь, в Баумшуленвеге, в лагере на Шайблерштрассе, не так ли? Лагерфюрер мне дал о тебе прекрасные сведения, ты серьезный, работящий, поэтому ладно, замнем, пожалуй, только уже не валяй дурака, так лучше будет.

И подмигнул. Так я и вышел. Вовсе не так я это себе представлял во время всей этой проклятой ночи… Ковыляю в лагерь, лагерфюрер зазывает меня в свой барак, наверняка он меня подкарауливал, хлопает по спине, угощает кофе и бутербродом и объясняет, в чем было дело.

Люди из шуцполицаев, обыкновенные фараоны, ненавидят гестаповцев, которые их презирают, снимают с интересных дел и оставляют им только регулирование уличного движения. Они, как и все, их боятся, но всегда готовы подставить ножку, тут и тебе повезло. Можешь себе представить, как они ржали, когда увидели, что ты отделал этого дылду! Да к тому же это был ты, дерьмо несчастное, француз, ты уж не обижайся! Даже мне от этого легче стало.

Как же мне здорово повезло, что они обратились за сведениями именно к этому лагерфюреру, который меня совсем не знает, вместо того, чтобы запросить у герр Мюллера, из Грэтц А. Г. в Трептове, то есть как положено на самом деле! Там-то я считаюсь лентяем, вредителем и саботажником, уже получившим два письменных предупреждения, в которых мне сулилось гестапо при следующей моей выходке… Ну как повезло!

Надеюсь, поэтому, что этот же лагерфюрер сможет подсуетиться, чтобы вырвать Бюрже из лап тех здоровых громил, кем бы они ни были[32].

На этот раз столкновение близится. Берлин устраивается на осадном своем положении. Три четверти заводов разрушено, но большинство было эвакуировано в провинцию, главным образом на юг, в Баварию и в Австрию. Часть станков и персонала фирмы Грэтц из отрасли прецизионной механики и электроники, изготовлявшей, главным образом, рации для парашютистов, переехали в Брегенц, на берег Рейна, поближе к швейцарской границе. Голова кипит проектами побега, еще бы! Как Пьер с лошадиной мордой и Раймонд Лоне. Им удалось! Они тщательно подготовились, ползли ночью на животе до Рейна, плавно соскользнули в воду и поплыли как угорелые. В этом месте Рейн — это дикий, гигантский и ледяной поток. Их чуть не снесло течением, по ним стреляли немецкие часовые, но им все-таки удалось пристать с другой стороны к швейцарскому берегу, намного ниже по течению, наполовину замерзшими, но как бы там ни было, дело уже было сделано! Пьер и его Клавдия работали в одном и том же цеху, поэтому и были вместе перемещены в Брегенц. Пьер сказал Клавдии, чтобы она его дожидалась, что бы ни случилось, главное — никуда отсюда не двигаться, спрятаться, если надо, потому как он за ней приедет, ничто его не остановит[33].

* * *

Но что удивительно, — и мы не перестаем этому удивляться, — так это сравнительная безнаказанность, которой, по-видимому, пользуются заводы, особенно крупные. Не говоря уже о фирме Грэтц, как-никак посвященной военному производству и, хотя и обкарнанной там и сям, продолжающей выплевывать свои наконечники для снарядов полными вагонами, — напротив лагеря, по ту сторону Шпре, на высотах между Обершеневейде и Карлсхорстом, стоит электростанция, снабжающая током все заводы в округе. Трубы ее смердят что есть силы. По ночам небо над нею постоянно залито маревом, получается такой розовый купол, который видно издалека. Однако, несмотря на то что этот край неоднократно бомбился, электростанция все стоит, целехонькая, среди развалин, и невозмутимо изрыгает свой дым и освещает все ночи своим розовым свечением. Во время первых крупных ночных бомбежек, в то время как, несмотря на лагерфюрера и его псов, мы оставались снаружи, задрав нос, смотрели, как перекрещиваются снопы прожекторов, как медленно опускаются грозди светящихся многоцветных ракет и как срываются вниз, охваченные пламенем, самолеты, мы без памяти ждали того попадания в цель, которое разнесло бы в кусочки эту блядскую ТЭЦ. Ан нет! Рушились ряды домов, почтенные ели Трептов-парка взлетали высоко в воздух вместе с корнями, а электростанция спокойно себе излучала свои красноватые отсветы. Мы говорили тогда: ну что за мудачье такое, целиться не умеют! Но сегодня мне думается, что наверняка все было не так-то просто, что мудачье-то ведь мы, ну и конечно пилоты, да и солдатня-фрицы, ну и гражданские фрицы, во всяком случае, мелкота… Сименсштадт, огромный промышленный комплекс фирмы «Сименс», целый город, состоящий из завода, контор, рабочих блоков и бараков, понатыканных в лесу, совсем к западу, за Шарлоттенбургом, работает на полную мощность. Да… Все это знают, все это видят, это вечная история сталелитейных заводов Вендель, которые во время Первой мировой так никогда и никем не бомбились, а поставляли сталь для пушек как немцам, так и французам, вечная все та же старая гнилая история, которую знают все и которую никто не хочет знать, годится она только для того, чтобы вдохновлять разглагольствования пьянчужек, вцепившихся в пивные стойки бедняцких пригородов… Если уж начинаешь удивляться — конца не видно!

Sieg oder bolschewistisches chaos!

Берлин готовится к штурму. Хотя скорее в стиле геройства, — чашечки чая, чем в мрачном отчаянии. Я полагаю, что они по-настоящему даже не осознают ситуации. Города вообще перед падением никогда по-настоящему не сознают. Париж в июне сорокового зубоскалил и ждал чуда. Народы медленно просекают.

Стены мешков с песком воздвигаются в таких местах, что мне непонятно, почему здесь, а не где-нибудь, надеюсь, что ответственные специалисты понимают, что и как. Противотанковые орудия строят батареей на Кёпеникер Ландштрассе, да и на других магистралях, стекающихся в Берлин с Востока. Военные эшелоны идут днем и ночью.

Конец щебню. Весь город — один только щебень. У них опускаются руки. Со всей остальной швалью рою теперь противотанковые рвы вокруг всего Берлина, — день здесь, день там, — заставляют тебя бросать уже начатый участок, чтобы начать еще где-то, — поди разберись!