Книга Империя Ч - Елена Крюкова

Лысый лама подошел к ней и взял ее за окровавленную руку. Крыло за лопаткой мучительно напряглось.

— Женщина-птица победила, и теперь она полетит! Она пройдет над пропастью Дао! Веди ее на крышу Дацана, Ульген! Покажи ей синее, широкое небо!

Старик поглядел на нее из-под белого парика, из-под петушьего гребня. Его лицо сказало ей: “Не бойся”. Она все равно боялась.

Вместе они взошли на крышу дацана. Завитушки деревянной крыши, похожие на завитки облаков, парили в морозном воздухе. Отсюда, с крыши, небо было похоже на море — бескрайнее, бурное, серо-синее, — бездна. Ульген, которого еще вчера звали Юкинага, мягко подтолкнул ее к краю крыши, к скату. Она беспомощно обернулась, хотела уцепиться за рукав его халата. Он стряхнул ее руку.

— Не хватайся за меня! Прыгай! Лети! У тебя же крылья!

Какие же это крылья, Юкинага, глупый. Это же приклеенные к кожаным лопастям перья, перевязи, канаты. Я разобьюсь!

Он толкнул ее сильнее.

— Взмахни крыльями! Говорю тебе — взмахни!

Она окунула ногу в пустоту. Не заметила, как сорвалась. Стала падать. Махнула в исступленье рукой. Крыло поднялось у нее за плечом, за спиной, как темная заря. Воздух набился под тугое перо. Она почувствовала, как набирает высоту. В груди вырос ком задыханья, тошноты, изумленья, непобедимой радости: как?! И это все?! Это — так просто… так сияюще?!

Махая руками и крыльями, она летела над каменистыми горами, над источенным дождями и ветрами приморским хребтом, и отсюда, с высоты, она могла созерцать море — его сине-изумрудная, широкая кайма лизала голый зимний берег, бело-черные точки чаек сновали и вились в ясной голубизне, тучи разметало бризом, маленькие джонки выглядели жужелицами, блошками на переливающемся синем шелке. Море! Здравствуй, море! Вот она и видит тебя снова. Как твой моряк, море?! Он любил выйти на палубу, глядеть на твои волны. Он был твой царь, море, хоть и простой матрос. Он не смог без тебя, море. Он вернулся к тебе. Он ушел в твои дали без берегов. Он нашел покой в твоей синей пучине.

Глаза Лесико слезились от поднебесного ветра. Куда она летит?! Крики людей внизу усилились. Она чуть обернула голову и увидала, что Ульген, ранее бывший Юкинагой, целится в нее из лука.

Он убьет меня! Какая догадливость. Ну конечно, дура Лесико, он хорошо прицелится и попадет тебе прямехонько между лопаток. Или сюда, выше ключицы; или под грудь, там, где бьется всего сильней. Сердце. Есть ли у нее сердце?! Как она могла все эти годы жить без своей любви?! А без своего сына?!

Она скорее почуяла, чем услышала, свист стрелы.

Стрела метко попала в крыло. Оно жалобно обвисло, и женщина начала падать — сначала медленно, потом все стремительнее, она кувыркалась, перекатывалась через голову, раскидывала руки ласточкой, пытаясь удержаться в воздушном потоке, как это делает ястреб, — тщетно, тяжесть волокла ее вниз, к земле, паденье ускорялось, облака и скалистые горы мелькали перед глазами, и она ясно понимала — еще немного, и она разобьется. И прекрасно. И пускай. Это лучше, чем продолжать есть на перламутровых тарелочках и закусывать коньяк мякотью кокоса. Ты же русская девка, Лесико. Ты же помнишь: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому…

Она падала и улыбалась.

Она видела под собой не зреньем, а спиной острые камни и улыбалась.

Она упала прямо в руки людей, протянутые к небу, в гущу толпы, кричащей неистово: “Цам! Цам! Священный Цам!”

Ее рука болела, как простреленная. С ужасом она увидела, как из подраненного крыла течет коричневая кровь. Разве…

Бритый лама встал на колени, прижал руки ко лбу и склонился перед ней в благоговейном поклоне.

— Небо приняло тебя, охотник убил тебя. Ты воскресла. Ты сама убила быка. Ты видела вечность. Ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты пройдешь путем Дао. Ты принесешь людям на медном блюде Божественную любовь, такую, какую знают небожители. Ты, одна из смертных, узнаешь ее.

Я знаю ее! Я! Мне не нужны ваши мистерии! Мне не надо познавать невероятье Божественной любви — я узнала ее вживе, да такую, что и во сне не приснится никому из живущих! Там, в грязном, заплеванном доме Кудами, в зеленом порту под названьем Иокогама, под пенье Райских игрушечных хрустальных птичек, за шелковыми ширмами, там я узнала такое, что до сих пор горит на губах: вкус чистоты и счастья, вкус Божьей Радости без примеси. Как я вам об этом расскажу?! Какой еще любви вы хотите обучить меня?! Что вы мне можете показать, какие чудеса, какое искусство ласк, что раскинете передо мной — какие ноги-руки, телеса-чрева, какие еще пылкие вздохи я услышу, какие завесы вы отдернете, чтобы я лицезрела недоступное, а оно уж все давно доступно, все — давно вываляно в меду и в пуху, выгнано на всеобщее обозренье, на посмеянье и поруганье, на охи восторгов и аплодисменты заевшейся жирной публики, поправляющей на груди брильянтовое колье и крахмальную манишку, в то время как любовная пара в стыдном запрещенном синема, обнажившись, предается безумью бесконечного совокупленья?! Миру напоказ вытащено, вывалено соединенье. Ничего тайного, укромного, священного больше нет. Ваша священная мистерия Цам — детская игра. Вы думаете, люди, что вы наследуете предков своих. Продолжаете древность. Воскрешаете забытый обряд. Неправда ваша! Вы играете в игрушки, в театр. Потому что того, что было, — не воскресить. Все будет подделкой, бутафорией. Вы привыкли к обману. Он вас устраивает. Вы хотите видеть, как люди любятся?! Пожалуйста! Вы хотите видеть, как люди дерутся? Убивают друг друга? Извольте! Вы хотите видеть, как человек рождается, как умирает?! И миг рожденья, и миг смерти — все из великого Божьего таинства уйдет в дешевое синема, на страницы бойких книжонок и газетенок, в слепящий мишурный блеск варьете и стриптизов. Голые стриптизерки, а ну-ка!.. Вы покажете класс не хуже опытных проституток, тайфу или гейш. Любовь — это канкан, это стриптиз. Это прилюдное раздеванье. Мужчина и женщина, что может быть завлекательнее?! Стыднее, желаннее, вожделеннее?! Яд вожделенья, ха, ха! Люди — змеи, сплетающиеся в гадкий клубок. Он пахнет ядом, медом, сладостями, спиртным, клубничкой, эфедрой, цианистым калием. Он не пахнет ни жизнью, ни смертью, а лишь сладким душком тленья; наш мир утратил Тайну Двойного, распался, мы живем внутри распада, мы отчаялись. Мы не знаем и не узнаем никогда, что такое настоящие, древние мистерии. Что такое настоящая, сильная любовь. Мы глазеем лишь на ее роскошную, пышногрудую — груди из кружевного корсажа вываливаются на всеобщее обозренье — подделку. На ее нарумяненную глупую куклу, которую бедный мужик принимает за возлюбленную свою; на ее марионетку во фраке и жабо, с дергающимися на ниточках ручонками и ножонками, с разинутым галчиным ртом, которую несчастная женщина принимает за возлюбленного своего. И так они сами обманываются и обманывают других. Куда вы меня теперь ведете, господа?! Я — вам — не верю!

Гладколобый лама тихо наклонился к ней, строго произнес:

— Не говори о том, чего не знаешь. Для тебя здесь все — ненастоящее. Для нас — настоящее. Мы отдали этому жизнь. Мы ведем тебя в горнило первобытной любви. Ты исполнишь ее священный танец.