Книга Проклятие Гоголя - Николай Спасский

Строго говоря, писатель повторил судьбу своего героя из повести «Портрет», художника Чарткова-Черткова, который тоже заключил контракт с дьяволом, а потом ужаснулся и попытался вернуть себе свободу и душевный покой. Напрасно…

Наконец, когда симпатичное девичье лицо заглянуло в третий раз, молодой человек очнулся.

– Сейчас, сейчас. Извините, ради бога, – он быстро опустил в портфель свою корочку, закрыл его, положил в картонную коробку, захлопнул крышку, поставил на место. Вздохнул и вышел.

– Господи, Лучана, какой вы мне сделали подарок! Это самый счастливый день в моей жизни!

И он не врал. Он вообще редко врал женщинам. Она благодарно посмотрела на молодого человека и раскраснелась.

– Скажите, Лучана, – если никто не запрашивает эти материалы, как часто они по правилам проверяются?

Девушка задумалась.

– Раз в пятьдесят лет.

– И последний раз?

– Года два назад.

– Следовательно, следующий раз будет в 2003 году?

– Да, это не библиотечные фонды, а фонды хранения. По нашим правилам, раз в пятьдесят лет мы проводим инвентаризацию и решаем, как быть. Частично материалы передаются итальянским библиотекам, что-то с разрешения итальянских властей отправляется в Германию, что-то может уничтожаться, если не представляет интереса.

– Понятно. Во всем порядок.

– Так у нас же маленькая Германия, – улыбнулась очаровательная итальянка с веснушками немки.

– Лучана, извините, и самое последнее. Просто из любопытства. Для меня назарейцы – моя жизнь. А есть ли у меня конкуренты? В последнее время кто-нибудь интересовался этими фондами?

– Не берусь сказать, – неуверенно ответила она. – Хотя, нет, обождите. Месяца четыре назад заходил какой-то немец из Восточной Европы. Профессор, наверное. Высокий такой, статный, лет пятидесяти, – видно было, что вспоминать того мужчину доставляло девушке удовольствие.

– И что?

– Да ничего. Он, как и вы, попросил разрешения посмотреть фонды, и пробыл совсем недолго.

– Жаль, что мне сегодня уезжать. Если вы разрешите, я зайду к вам, когда вернусь из Перуджи. Ровно через полтора месяца.

– Конечно, заходите, – девушка широко улыбнулась. – Я буду очень рада. Я буду вас ждать.

– Вы запомните, что меня звать Ганс Кюхельгартен?

– Как же я могу это забыть.

– Ну вот и прекрасно. До встречи, – улыбнулся ей странный посетитель. Уже безо всякой робости.

Минули недели, месяцы, годы, но о Гансе Кюхельгартене больше никто никогда не слышал. Так же как никто никогда не слышал об Андрее Николаевиче Гремине. Хотя помимо криминальной полиции Рима его искали спецслужбы самых мощных государств мира: США, СССР и Франции. Бесполезно.

ЭПИЛОГ

МИЛАН, 19 СЕНТЯБРЯ 1990 ГОДА

Дорогой сын!

Я долго сомневалась, прежде чем написать тебе это письмо. Ты ведь меня знаешь. Знаешь, как я не люблю мелодраму. Я себе столько раз мысленно представляла эту сцену. Как в американском сериале. Проходит год после моей смерти, ты уже привык к жизни без меня, когда тебе звонит наш семейный адвокат, просит при случае заглянуть. Ты, встревоженный, думая, что речь идет о деньгах, прибегаешь в тот же день. И не веришь своим ушам. Оказывается, твоя мать оставила тебе письмо. И теперь, в соответствии с волей покойной, ровно через год после ее смерти адвокат тебе это письмо передает.

Я представляю себе выражение твоего лица. Я ведь тебя знаю. Ты – мой сын. Тебе не захочется брать и вскрывать мое письмо. Ты не любишь, когда тебя беспокоят, когда что-то вторгается в твою правильную, налаженную жизнь. Может быть, у тебя даже мелькнет мысль: а не положить ли это письмо на дно сейфа? Ведь лежало же оно год после смерти матери. Полежит и еще несколько лет, а там видно будет. Но ты этого не сделаешь. И не из любви ко мне. А из чувства долга прочтешь мое письмо.

Я не могла не написать это письмо. Иначе это было бы неуважением к человеку, которого я любила и уважала больше, чем кого бы то ни было в моей жизни.

Тебе наверняка не понравится то, что я тебе скажу. Что поделаешь. Иногда приходится узнавать и неприятные вещи. Хотя ничего неприятного, во всяком случае для тебя, в том, что я тебе скажу, нет.

Человек, который дал тебе имя, вырастил тебя и воспитал, не был твоим отцом. Он знал об этом. Но ни разу не выдал этого. Ни словом, ни жестом, ни намеком. Никак. Даже тогда, когда мы расстались. Он любил и любит тебя. Причем больше, чем нашу с ним дочь – твою сестру. И больше, чем своих детей от другого брака.

Так что ты сам решишь, рассказывать ли ему о моем письме. Ты – уже взрослый мальчик. Я понимаю, наверное, твое отношение к этому человеку изменится. Оно не сможет не измениться. И я очень хочу надеяться, что ты не сделаешь ему больно. Он достоин любви и уважения. Он заплатил за все высокую цену.

Как получилось так? Что я могу тебе ответить… Времена были жестокие. Извини за банальную фразу. Ты не любишь банальных фраз. Знаю. Я очень любила одного человека. Больше жизни. Потом он погиб. Во всяком случае, я так считала. Как принято говорить, при невыясненных обстоятельствах. Мне показали фотографии тела, протоколы вскрытия. Я заболела. Много дней провела в горячечном бреду, на грани жизни и смерти. Но не умерла. Молодой организм справился.

Когда спустя пару месяцев я уже поправлялась в санатории в Швейцарии, меня навестил твой отец. Человек, которого ты привык считать твоим отцом, который потом стал моим мужем. Он мне сделал предложение. Мы друг друга знали еще детьми. И я всегда, сколько себя помню, знала, что он любит меня. Так же, как он знал, что я не люблю его. Но как я должна была поступить?

В те времена, в начале 1950-х годов, девушки высшего света не оставались матерями-одиночками. Какой выбор у меня был? Или – аборт. Или уехать из Рима, родить ребенка и отказаться от него, сдав в приют. Или оформить фиктивный брак. Или, наконец, уйти из семьи. Отказаться от всего. Лишиться родных, друзей и знакомых, самой зарабатывать на хлеб и самой растить ребенка, ожидая очередной подачки от отца или матери и презирая себя. Нося на себе клеймо парии, и так долгие годы. Может быть, навсегда.

Я ему все рассказала. И то, что люблю другого, и то, что жду ребенка от него. Он принял все. Сказал, что заслужит мою любовь. Он верил, что со временем я смогу полюбить его. Я согласилась.

Я была ему верной женой одиннадцать лет. И, наверное, оставалась бы верной и хорошей женой на всю жизнь. Если бы однажды утром, в воскресенье, в феврале – мы тогда жили в Милане – в толпе на виа Монте Наполеоне я не узнала человека, которого не переставала любить все эти годы. Я примеряла шляпку и смотрелась в стекло витрины. А он стоял на улице и смотрел на меня. Я едва не потеряла сознание. А потом мы гуляли под дождем до самого вечера, и вечером я сказала мужу, что должна буду его оставить. По-моему, он понял.