Книга Троянский конь - Стэл Павлоу

– А дальше? Что бы ты подал на горячее? Представь, что мы у тебя в триклинии и я твой почтенный гость.

– Конечно же! – По его голосу я понял, что Самуил улыбается во весь рот.

– На полу обеденного зала – чудесная мозаика, на которой Дионис пляшет с девушками. Там девять столов…

– Девять? Десять! Одиннадцать!

– И гости изо всех уголков мира!

– Я вижу это!

– Я возлежу на кушетке, опираясь на локоть. Что поднесут мне твои слуги?

– Теперь я вижу, что ты не глуп,– именно сейчас и начнется настоящее пиршество. Сначала твой нос наполнит крепкий аромат морской соли. Тебе поднесут коралловое мясо черных морских ежей из Мизенума, скользкие соленые устрицы из Цирцеи и мясистые морские гребешки, запеченные в раковинах с оливковым маслом и щедро сдобренные египетскими специями.

– И гарумом – не забудь полить их гарумом!

Когда я был мальчишкой, я помогал готовить гарум по витинианскому рецепту – из дурно пахнущих внутренностей соленой рыбы, оставленных гнить в большом баке под жарким солнцем. Когда выходили соки, мы процеживали их сквозь сито, к этой темной густой жидкости добавляли вино – и получался гарум. Вкус у него был пьянящий.

– Но что это? Ты почуял ароматы чеснока и лимона, и тебе поднесли зажаренную тушу вепря, откормленного желудями! На нем запеклась золотисто-коричневая корочка, которая трескается от прикосновения, а сочное мясо трепещет под твоими пальцами.

Мой желудок возмутился, но я о том не жалел.

– Тебе подадут свиное вымя и фаршированную дичь, лугового тетерева – он предназначен двоим, но подадут его тебе одному, моему почетному гостю. Блюдо, наполненное жареными мозгами тетерева, языками фламинго, щучьей печенкой с гарниром из петушиного горошка и жирных африканских фиг. Жареных голубей в белом соусе и свежий, еще горячий хлеб, чтобы макать в этот соус.

– О, мой желудок умоляет тебя остановиться!

Мы оба засмеялись, но вскоре смех затих. Один из солдат наполнил две чашки горячей рассыпчатой кашей из котла и передал одну чашку своему напарнику.

А нам сегодня ночью еды не достанется.

Мы угрюмо смотрели на солдат сквозь решетки грязных, кишащих блохами клеток.

– Давай спать, – сказал я. – И пусть нам приснится твое вино.

В Риме редко бывают настолько холодные ночи, когда идет снег,– но эта ночь была как раз такой. Снег оседал на вершинах холмов. Снежинки бесшумно влетали сквозь решетку в мою клетку, кружились белым хороводом и падали мне на лицо. Словно кто-то гладил меня по щекам нежными пальцами и нашептывал тихую колыбельную, чтобы я заснул. Моя голова поникла, веки закрылись, и я погрузился в объятия дремоты.

Никогда больше я не спал так хорошо. В последующие месяцы суровой, тяжелой зимы я победил и убил нескольких человек в бою и один раз на тренировке. Я отрезал носы осужденным преступникам и уши наказанным рабам. Я наносил глубокие раны наемным бойцам – римским гражданам, которые жаждали славы и богатства.

Когда я в последний раз говорил с иудеем Самуилом, он горестно причитал, что если когда-нибудь ему суждено родиться заново и вернуться на эту землю, он непременно будет жить в башне, окруженный всякими безделушками. И будет счастливее всех на свете. Мы сидели в клетке и ожидали боя, в котором нам предстояло сразиться друг против друга. Он попросил меня: «Когда придет время, сделай это быстро».

Он был моим другом. Как я мог поступить иначе? Когда он соскользнул с моего меча и рухнул в пыль, я оплакал его и попросил богов, в которых не верил, проследить, чтобы его желание исполнилось.

Молодой мирмиллон обходил меня по кругу, приближаясь с каждым шагом, но оставаясь вне досягаемости. В сером свете пасмурного дня его лицо казалось мертвенно-бледным. Он был неопытен. И очень, очень испуган.

Он сделал выпад. Его голова оказалась так близко, что я разглядел гримасу на морде отвратительной металлической рыбы, венчавшей его тусклый нечищеный шлем.

Я ударил его щитом так сильно, что одним ударом сломал ему нос.

Сфинктер мирмиллона расслабился, и горячие испражнения хлынули черной волной, такие зловонные, что я затаил дыхание и быстро отступил.

Юноша стоял в позорном одеянии из собственных испражнений, струившихся по его ногам. От глубокого стыда он опустил голову. Зрители взревели.

«Добей его! – орали из толпы.– Добей!»

Как я мог убить мальчишку, который боялся умереть?

Я поднял над головой свой короткий изогнутый меч и обошел вокруг мирмиллона. Мне было отвратительно это место. Этот мальчишка был совсем не тот, кого я искал. Я закричал во весь голос:

– Атанатос! Ты видишь меня здесь? Где ты, трус? Я – твоя критская комета, я вернулся! Почему ты не пришел встретиться со своей памятью о Трое?

По толпе пробежало какое-то беспокойство. Не знаю почему. Мне некогда было об этом задумываться.

Меня быстро привел в чувство молодой мирмиллон, который ударил меня в спину широким овальным щитом. Я повернулся к юноше и закричал от гнева, возмущенный его вероломством:

– Ты напал на меня, когда я дал тебе возможность отдышаться? Этому тебя научили в Капуе?

Мы обменялись несколькими быстрыми ударами. Быстрыми, яростными и жестокими. Горячая кровь хлестала у него из носа, словно ранние весенние цветы.

Толпа снова завопила, на этот раз из-за поединка, закончившегося в десяти футах от нас. Изрубленное тело побежденного воина лежало у ног димахерия, который вращал свои два клинка, ожидая, когда ему прикажут нанести последний удар.

Молодой испуганный мирмиллон, глаза которого были выпучены, как яйца, воспользовался случаем и вонзил клинок мне в бок, да еще и провернул лезвие.

У меня перехватило дыхание, когда я почувствовал близость ледяных вод подземного мира. Я задохнулся от боли, пострадав от собственной самонадеянности и меча этого щенка. Я согнулся пополам и упал на колени, молясь, чтобы на этом все не закончилось.

В этой жизни я даже не увиделся с Атанатосом. На земле ли он сейчас вообще? Или затерялся где-то за долгие годы моего отсутствия? Может быть, моя ярость тщетна?

Раздался одинокий крик:

– Не дайте этому человеку умереть от руки того, кто обгадился, хоть и победил!

Грубый хохот, который последовал за этими словами, заставил меня поднять палец вверх и просить милосердия.

Молодого мирмиллона вырвало, пока он ожидал дальнейших указаний. Каша выплеснулась из желудка ему на грудь. Я услышал, что он шепотом бормочет что-то на непонятном языке. Наверное, он никогда еще никого не убивал. У него явно не было вкуса к убийству.

Когда кто-то закричал: «Митте!», юноша обрадовался голосу рассудка. Когда толпа подхватила этот крик, я испугался, что моя надежда окажется ложной. Или я все же спасен?