Книга Невеста Борджа - Джинн Калогридис

Несколько мгновений я смотрела на Лукрецию. Я не забыла, как она по собственной воле просила Чезаре, чтобы тот был добр ко мне.

Мои худшие страхи в отношении Чезаре подтвердились. Моя жизнь была в опасности; один неверный шаг, и человек, любивший меня, может с такой же легкостью меня убить, если ему что-то не понравится. Моя жизнь и смерть зависели от прихоти Чезаре, а я не смогу вечно удерживать его на расстоянии вытянутой руки.

Но я была здесь не единственной, кого стоило пожалеть. Ноша Лукреции была куда тяжелее моей. Ею с самого детства манипулировали два неописуемо порочных человека, и у нее не было ни малейшей возможности бежать. Лукреция действительно была несчастнейшей из женщин и отчаянно нуждалась в друге.

Я крепко обняла ее. Каким бы отчаянным ни было наше с ней положение, мы все-таки могли поддержать друг друга.

— Я ни за что не позволю тебе умереть и не оставлю тебя, — поклялась я. — Я вообще не уйду из этой комнаты, пока ты не поешь.

Я постоянно навещала и подбадривала Лукрецию, и постепенно к ней вернулся аппетит, а с ним улучшились и внешний вид, и здоровье. Я не раз повторяла свое обещание не оставлять ее, а она в ответ поклялась, что я всегда могу рассчитывать на ее дружбу.

За время моих поездок в Сан-Систо Александр получил послание от прямодушного Савонаролы, который по-прежнему продолжал проповедовать, вопреки папскому повелению. Савонарола выражал сочувствие по поводу кончины сына его святейшества, и вместе с тем не переставал сурово осуждать Папу за грешный образ жизни. Он утверждал, что, если Александр покается, Апокалипсис можно будет предотвратить. В противном же случае Бог обрушит новые скорби на него и его семейство.

Его святейшество впервые принял слова Савонаролы близко к сердцу. Он отослал прочь своих женщин — и своих детей. Чезаре с Лукрецией и так уже отсутствовали, так что Джофре было приказано отбыть вместе со мной в Сквиллаче и сидеть там до тех пор, пока Александру не угодно будет, чтобы мы вернулись.

Джофре был подавлен этим повелением, которое он принял за наказание; мне же было жаль, что приходится покинуть Лукрецию в такое тяжелое для нее время, но чувство вины мешалось с радостью. Мы собрались и отправились в путь — на юг, к побережью, где и провели два месяца, август и сентябрь, вдали от римской гнетущей жары и сплетен. Сквиллаче был таким же каменистым, бесплодным и провинциальным, каким он мне запомнился. По сравнению с великолепием Рима наш дворец казался жалкой лачугой, а еда и питье — просто ужасными. И тем не менее я наслаждалась отсутствием роскоши; голые беленые стены производили освежающее впечатление, а отсутствие позолоты умиротворяло. Я гуляла по чахлому садику под палящим солнцем, не боясь, что из кустов может кто-нибудь выскочить и наброситься на меня. Я бродила по коридорам, не тревожась, что могу натолкнуться на какую-нибудь ужасную сцену. Я смотрела на синее море — ну и пусть с балкона открывался не самый лучший вид! — и оно мне нравилось, хотя и было не таким красивым, как Неаполитанский залив. Я ела незамысловато приготовленную рыбу с местными оливками и лимоном, и она казалась мне вкуснее любого лакомства на папском пиру.

А лучше всего было то, что нас навестил Альфонсо.

— Как ты изменился! — рассмеялась я, крепко обняла брата, а потом, не выпуская его рук, отстранилась, чтобы полюбоваться им. Альфонсо превратился в высокого, красивого восемнадцатилетнего мужчину; его аккуратно подстриженная белокурая бородка поблескивала на солнце. — Как могло случиться, что ты до сих пор не женат? Должно быть, ты сводишь с ума всех девушек Неаполя!

— Ну, я делаю, что могу, — с улыбкой отозвался Альфонсо. — Но ты на себя взгляни, Санча, — ты так изменилась! Ты потрясающе выглядишь! Такая богатая и эффектная дама!

Я посмотрела на себя. Я позабыла, что на юге принято одеваться скромно. На мне было платье из серебристого бархата, отделанное бордовым, а на шее и в волосах — рубины и алмазы. И где — в Сквиллаче! Эта неестественная роскошь, похоже, отражала, до какой степени развратили меня Борджа; я жаждала присутствия Альфонсо, которое очистило бы меня, вернула ныне скрытую доброту. Я заставила себя улыбнуться.

— В Риме не носят так много черного.

— Несомненно, из-за жары, — шутливо парировал Альфонсо, и я осознала, до чего же я по нему соскучилась.

Какое же это блаженство — снова очутиться рядом с любящей, бесхитростной душой, не знающей коварства! И я наслаждалась его обществом каждый день, сколько Альфонсо смог нам уделить. Я понимала, что ему не разрешат остаться в Сквиллаче навсегда; это была лишь временная передышка. Каждый день я проживала так, словно он был последним, потому что знала, что решающую встречу с Чезаре нельзя отложить навечно.

И все же рядом с добротой Альфонсо мое сердце, так сильно израненное жестокостью Хуана и двуличием Чезаре, начало исцеляться. Я часто думала о Лукреции и часто писала ей, стараясь подбодрить.

К сожалению, новообретенная любовь к благочестию вскоре наскучила Александру, и он велел нам возвращаться.

Мы вернулись в Рим поздней осенью, перед самым наступлением зимы. Чезаре уже был дома. Он все еще оставался кардиналом, хотя убедил Александра в необходимости помудрить с церковными законами и освободить его от алой рясы. К счастью, он был занят урегулированием юридических вопросов и не появлялся на семейных ужинах. На протяжении этих недель я редко видела его.

Лукреция же оставалась в Сан-Систо до кануна Рождества, когда ей велено было прибыть в Ватикан, к кардиналам, которые должны были решать вопрос о ее разводе.

Я навестила Лукрецию в ее покоях. Пантсилея как раз пыталась одеть ее, но Лукреция находилась на седьмом месяце беременности, и даже самый просторный, подбитый мехом горностая плащ, накинутый поверх платья, не мог скрыть этого факта. Мы обнялись и поцеловались; Лукреция улыбнулась, но губы ее дрожали.

— Они сделают все, что велит им твой отец, — напомнила я Лукреции, но голос ее не перестал дрожать.

— Я знаю, — неуверенно отозвалась она.

— Все будет в порядке, — продолжала я. — Роды скоро минуют, и мы сможем проводить время вместе. Ты очень храбро держалась, Лукреция. Твое мужество будет вознаграждено.

Лукреция успокоилась и погладила меня по щеке.

— Я не ошиблась, когда поверила тебе, Санча. Ты — настоящий друг.

Я слыхала, что Лукреция превосходно держалась перед консисторией и даже глазом не моргнула, когда было объявлено, что повитухи нашли ее virgo intacta. Никто из кардиналов не посмел и заикнуться о том, что, похоже, Господь второй раз в истории человечества счел уместным ниспослать беременность девственнице.

После этого Лукреция осталась дома, во дворце Святой Марии, но вела жизнь затворницы. С ее стороны было бы весьма неуместно сидеть с таким пузом рядом с отцовским троном во время приемов, и потому она не покидала своих покоев.

В отсутствие дочери Александр время от времени просил присутствовать на приемах меня; только я сидела не на подушке Лукреции, а на другой, некогда специально отведенной для меня. Отказаться я не могла, потому что эта просьба по сути своей была приказом.