Книга Пароль не нужен - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто рисовал на накладной?
— Я, гражданин министр, — отвечает один из командиров.
— Прочтите.
— «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».
— Это вы Синельников?
— Так точно.
— А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.
Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.
— Ну вот что, — говорит Блюхер, — приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, — усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, — и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.
— Василий Константинович, — тихо говорит один из командиров, — да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович…
Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:
— Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?
— На неделю хватит!
— На пять дней!
— У меня на три дня!
— На восемь соберу!
— На пять суток…
— На двое…
— Тьфу! — плюет Блюхер себе под ноги. — Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!
Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.
— А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен — девку!
Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:
— Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.
Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.
— Повторяю, — говорит Василий Константинович, — постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.
— Но Мольтке считал это целесообразным.
— В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?
— Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин — «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать — поможет энтузиазм, напор, горение… Передержка опаснее тем, что опускаются руки.
— Станислав Иванович, фронт — не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.
— Любопытная ситуация, — грустно улыбается Гржимальский, — если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций…
— Кто именно?
— Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.
Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:
— «Мы ленивы и не любопытны». Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного «Азбуку коммунизма» — и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается «многих», недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?
— Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.
— Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?
— По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.
— Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?
— Здесь я предлагаю широкую деятельность…
Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:
— У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?
Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят — Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.
— Здорово, комса, — говорит он членам бюро. — Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.
— Ты лучше за нее поживи, — советует Блюхер.
— А этот тип откуда? — глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.
— Этот «тип», — звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, — этот тип…
Но Блюхер не дает ему закончить:
— Я из военведа.
— Рожа у тебя больно старорежимная, — говорит Пахом, — у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.
— Понятно, — чуть улыбается Блюхер. — Какую главную мечту имеешь в жизни?
— Торжество революции в мировом масштабе.
— Что для этого сделал?
— Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.
— Голенища бутылочками?
— Что я — старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.
