Книга Американская пастораль - Филип Рот

К тому времени она пришла к выводу, что в Америке просто не может произойти революция, которая с корнем вырвала бы расизм, алчность и мракобесие. Взрывать бомбы в городах — бесполезное дело: это как комариные укусы для ядерной супердержавы, которая не замедлит всю свою мощь поставить на защиту принципа свободной погони за наживой. А раз она не может помочь раздуть пламя революции в Америке, она должна отдать себя той революции, которая уже идет. Это ознаменует для нее конец изгнания и истинное начало жизни.

Весь следующий год она искала возможности попасть на Кубу, к Фиделю, который дал свободу пролетариату и установлением социализма искоренил несправедливость. Но во Флориде она впервые столкнулась с ФБР. В Майами есть парк, где тусуются беженцы из Доминиканской Республики. Там можно было попрактиковаться в испанском, а скоро она и себе нашла дело — начала учить мальчишек говорить по-английски. Они беззлобно называли ее La Farfulla, «заика», и, когда повторяли за ней английские слова, ради шутки повторяли и ее заикание. По-испански же она говорила совершенно гладко — еще одна причина побежать и кинуться в объятия революции.

Однажды, рассказывала Мерри отцу, она заметила, что за ее разговорами с мальчишками наблюдает какой-то черный парень, довольно молодой, бомжового вида, но не из завсегдатаев парка. Она тут же просекла, что это значит. Тысячу раз она думала, что за ней по пятам идет ФБР, и тысячу раз это оказывалось не так — в Орегоне, Айдахо, Кентукки, Мэриленде ей мерещились агенты, выслеживающие ее в магазинах, где она работала; в кафе и закусочных, где она мыла посуду; на захудалых улочках, где она жила; в библиотеках, где она пряталась и читала газеты и труды революционных мыслителей, осваивала Маркса, Маркузе, Малколма Экса и Франца Фанона, французского теоретика, чьи сентенции, которые она, ложась в постель, произносила наподобие молитвы, поддерживали ее дух примерно так же, как ритуальный молочный коктейль и бутерброд с беконом-салатом-помидором. Следует постоянно помнить, что преданная идее алжирка вживается в роль «одинокой женщины на улице» и постигает свою революционную миссию инстинктивно. Алжирская женщина не тайный агент. Без ученических проб, без чьих-либо наставлений, без суеты выходит она на улицу, пряча тройку гранат в своей сумочке. У нее нет ощущения, что она играет какую-то роль. Она никого не изображает. Напротив: идет интенсивный процесс драматизации, преображающей женщину в революционерку. Алжирская женщина сразу восходит на уровень высокой трагедии.

Он думает: а девочка из Нью-Джерси нисходит на уровень идиотизма. Девочка из Нью-Джерси, которую мы отправили учиться в школу Монтессори, потому что она была такая умненькая, девочка из Нью-Джерси, которая в Морристаунской школе получала только лучшие отметки, — эта девочка из Нью-Джерси скатывается на уровень непристойного лицедейства и оказывается на уровне душевного расстройства.

Повсюду, во всех городках, куда она приезжала скрываться, ей виделись фэбээровцы, но только в Майами ее в конце концов засекли — в тот момент, когда она, учительница-заика, проводила свой урок английского для тамошних мальчишек. А как ей было не учить их? Что, надо было отвернугься от них, от тех, кто уже родились обездоленными, были обречены на нищету и даже сами себя считали не иначе как отребьем? Когда на следующий день она пришла в парк и увидела того же молодца — на этот раз он делал вид, что спит на садовой скамейке под кучей газет, — она развернулась и, выйдя на улицу, пустилась бежать. Она бежала и бежала, пока на каком-то углу не увидела слепую нищую, огромную негритянку с собакой. Женщина потряхивала кружкой и тихо приговаривала: «Слепая, слепая, слепая». У ее ног на асфальте валялось потрепанное шерстяное пальто, и Мерри подумала, что могла бы спрятаться в нем, укрыться в его полости. Но не может же она просто забрать пальто; поэтому она спросила, нельзя ли ей постоять рядом и пособить нищенке собирать подаяние. Женщина ответила: «Валяй», и тогда Мерри попросила у слепой темные очки и это пальто. Та сказала: «Бери», и вот Мерри уже стоит под жарким солнцем Майами в старом зимнем пальто, в темных очках и потряхивает кружкой под заунывное негритянкино «слепая, слепая, слепая». Ту ночь она провела одна под мостом, пряталась, но на следующий день опять пришла просить милостыню с негритянкой, опять стояла, закутанная в пальто, в очках. Вскоре она поселилась вместе с этой женщиной и ее собакой и стала за ними ухаживать.

В этот период она начала читать о религиях. Бунис, негритянка, пела для нее спиричуэлс по утрам, когда они просыпались, все в одной кровати — она, Мерри и собака. Но потом случилось страшное — у Бунис оказался рак, и она умерла; вот это был настоящий кошмар: врачи, больница, похороны, на которых была одна Мерри, провожавшая в последний путь самого любимого человека на свете, — так тяжело ей не было никогда.

За те месяцы, что Бунис болела, она прочитала в библиотеках книги, которые навсегда увели ее от иудео-христианства и указали путь к высшему этическому императиву ахимсы, безоговорочному почитанию жизни и обязательству не причинять вреда ни одному живому существу.

Ее отец перестал спрашивать себя, в какой момент он утерял контроль над ее жизнью, больше не думал, что все его деяния были напрасны и что над нею властвовало нечто, лишенное разума. Он теперь думал, что Мэри Штольц — это не его дочь: его дочери просто-напросто не под силу вынести столько боли. Его дочь была римрокский ребенок, обласканное судьбой дитя из парадиза. Это не она работала на картофельных полях, находила ночлег под мостами и пять лет прожила в страхе быть пойманной. Не она спала в одной кровати со слепой женщиной и собакой. Индианаполис, Чикаго, Портленд, Айдахо, Кентукки, Мэриленд, Флорида — не могла Мерри во всех этих городах бедствовать в одиночку, жить сиротливой бродяжкой, мыть посуду ради пропитания, скрываться от полиции и водиться с нищими, ночующими на садовых скамейках. И конечно, она ни за что не появилась бы в Ньюарке. Никогда. Полгода жить в десяти минутах пешком от него, ходить в Айронбаунд через этот тоннель, с завязанным тряпкой ртом, ежеутренне и ежевечерне в полном одиночестве пробираться через все эти мусорные завалы и грязь — нет! Ее рассказ — ложь. Зачем эта ложь? Чтобы уничтожить того, кого они почитают злодеем, — его. Рассказ этот — карикатура, злая, подстрекательская карикатура, а она — профессиональная актриса, нанятая и накрученная для того, чтобы доставить ему мучения, потому что он — их полная противоположность во всем. Они хотят добить его историей о парии, томящейся в изгнании в той самой стране, где ее семья так триумфально укоренилась, во всех возможных смыслах этого слова; потому из ее рассказа ему и не верилось ни во что. Он думал: ее изнасиловали? Какие бомбы? Она легкая добыча для любого психопата? О чем она поведала — это не просто невзгоды и лишения. Это ад. Мерри не уцелела бы и после одного из таких событий. Ее раздавили бы четыре смерти, причиненные ее собственными руками. Она не смогла бы совершить хладнокровное убийство и продолжать жить как ни в чем не бывало.

И тут он осознал истину — она и не уцелела. Что бы ни произошло взаправду, что бы ни выпало ей на долю на самом деле — ее решимость отринуть от себя и оставить позади презираемую жизнь своих родителей, превратив ее в руины, довела ее до катастрофы саморазрушения.