Книга Контора Кука - Александр Мильштейн

Но это оказалась цена вопроса, то есть то, что им надо было «поставить», только и всего… Выглядело как шутка, Паша потом даже думал, что это и была шутка, а настоящую цену дядя заплатил позже, хотя… с чего бы ему скрывать от него — он уже был взрослый мальчик…

Помещение внутри было тогда совсем другим, совсем… Настолько, что Паша теперь в первый момент даже подумал было, что ошибся дверью.

Но нет, адрес-то он не забыл… как вкус того самого виски… или, по крайней мере, запах… он вспомнил, когда после очень сильного ливня ехал от Шириных на велосипеде, и было уже темно, но в парке фонари, и он не включал фару, и, подъезжая к тому месту, где дорожка ныряла под мост, Паша издали не увидел, что там собралась вода, или он принял её за тень от моста или просто за темь, сгущение темноты. То, что это чёрная вода, он понял, когда уже было не свернуть и не затормозить — крутой уклон, он нёсся на большой скорости и только за несколько метров понял, что въезжает в лужу, но подумал, что проскочит её сухим — у него были «крылья»… но не за спиной, только над колёсами… а лужа оказалась намного глубже, чем он подумал… Паша въехал в воду по пояс, велосипед остановился, «спицы увязли»… велосипед остановился сам по себе, он не тормозил — он-то думал пролететь… а оказался вдруг сидящим в седле по пояс в чёрной воде, под мостом…

Он вышел из холодной — дело было осенью — и вязкой, по сути, сточной… чёрной воды с редкими блёстками отражений, вброд, катя велосипед… вылил из новых ботинок — Dockers — воду и — по пояс мокрый — помчался по парку дальше… Дома сразу забросил в стирку джинсы и носки, ботинки же выставил на балкон, на следующий день перенёс их в комнату — неделю они там сохли, и вот когда они полностью высохли и Паша, впервые после этого их надевая, поднёс один из них к носу и поводил его вокруг… как рюмку с виски… но это уже он подумал потом… он услышал тот самый запах — и даже вспомнил «Bunnahabhain!» — слово, которое тогда, восемь лет назад, показалось ему сначала смехом, а потом — заклинанием… Которое произнёс Реш в ответ на вопрос дяди «что мы должны?», да, притом что запах ещё тогда, в Москве, напомнил ему… запах портянок, которые сушат у костра… столовских тряпок, всей затхлости мира, дымных досок, затопленных подвалов… и вот теперь оказалось, что это был запах… ботинок будущего… побывавших на дне как бы приснившейся речки… И подумал, что когда-нибудь, если даже всё это воспоминание о встрече с Решем высохнет в его памяти, запах всё равно останется.

Пока же он хорошо помнил не только вкус виски (по словам Реша, «лучшего скотча на Земле», пахнущего, кстати, для кого-то… Паша и эти слова Реша запомнил, «морем и дымом… да, дымком парохода…») и не только бутылку с морячком, берущим под козырёк — на этикетке… но и морячков-официантов вокруг, да и всё вообще пространство — помещение — в том его, прежнем, виде — его и себя в нём — в тот момент, когда ещё не знал, что с ним будет дальше… и будет ли это «дальше»… Так хорошо, так хорошо… он его запомнил, что теперь, стоя на его пороге и глядя на весёлых людей, шумно отмечавших день рожденья какого-то средневекового архитектора, — как позже он узнал от опоздавшего Семёнова… фотографа, конечно, фотографа… Глядя на яркий свет, на довольные лица, многие из которых мелькали в фейсбучном «миксере», предлагавшем «добавить их в друзья»… ему казалось, что только там, сойдя в Планёрной, он на несколько мгновений из неё выходил — из виртуальной реальности, ну да, вываливался из неё в траву… а теперь вот вернулся, Син Сити… компьютерная игра… подземная готика… он забыл, какой высоты здесь своды в метро, переходы между мирами, катакомбные костёлы… и теперь у него было ощущение, что он за это время стал ещё меньше, совсем маленьким, да-да… и простуда началась так, как в детстве, со щекотки… в носоглотке, а потом разыгралась вовсю, и теперь Паша имел довольно жалкий и бледный вид, стоя на пороге ярко-красочного зала…

Может быть, ещё и по контрасту: там были люди, поразительно довольные жизнью…

Лысины сияли, усы вились, Паша узнавал известного… то карикатуриста, то психиатра, а может, и в одном лице… и были ещё другие — медийные — лица, которые даже он, годами не видевший русское ТВ, всё-таки узнавал, да…

И все они были какими-то пышущими… здоровьем, радостью жизни, да, просто купающимися в своей очаровательности без ложной скромности, они как будто все повторяли друг другу «С лёгким паром!» и — несмотря на возраст некоторых — все они ещё и продолжали расти.

Паша же сам себе казался маленьким, таким маленьким, всё меньше… ему даже было стыдно — куда он попал, пацан, пацанва… Хотя там были и явно младше, чем он… Но он чувствовал себя даже не маленьким, а вообще не человеком — на фоне этих лысин, жилеток и усов — каким-то братом меньшим …

И вдруг он увидел даже отчётливее этой сочной картины — совсем другое: …а вот то, как он здесь был… в гостях у Снежной королевы… Вот этот же самый зал восемь лет назад… здесь было темно… только узкие конусы… белого света — там были софиты… и конусы поменьше — высокие салфетки… стояли на столах… и всё пространство было тогда стилизовано даже не под театральную сцену, а под съёмочную… площадку… чёрные древние кинокамеры возвышались на треножниках над белыми столами, похожими на сугробы… и старинные репродукторы, тоже чёрные… а между столами стояли синие тачки… или даже дрезины — какие-то там были бутафорские рельсы… и тачки — с россыпями льдинок… в которых темнели куски сырой рыбы, суши… и головы — наверно, просто так, для красоты, торчали… большие головы каких-то осетровых… и щупальца с присосками… впрочем, в последнем Паша был не уверен — что он не дорисовывает их вот сейчас…

Хотя нет: он точно вот припомнил… были-были там рассеченные головоногие — в россыпях льда, на тележках, и куски сырой рыбы… И вокруг ходили многочисленные официанты и официантки, ряженые, одетые в матросов и, соответственно, в каких-то морских снегурок-мальвин…

И ещё он вспомнил эту руку во льду, да, отдельную человеческую кисть, чёрную, или тёмно-серую в таком свете… пока он не понял, что это толстая рабочая перчатка, которую кто-то там забыл, но он успел вздрогнуть — Паша, да… теперь ещё и вспоминая передачу, которую случайно увидел в Мюнхене — про двор частного дома с замороженными телами, в глубинке…

Пашина просьба принести ему чашку кофе, которую услышала не только подошедшая «снегурочка» с кокошником… но и все остальные, — никого не удивила, нарисованные брови не взметнулись, нет-нет, никаких вопросов «а что ещё?» — просто принесли кофе, молоко, белый фарфор-фаянс… и он сидел, и ждал дядю… который тоже, кроме кофе, ничего не заказал — не его была идея встретиться в таком месте: они пришли сюда, потому что нужно было «поговорить с человеком, которого называют Реш»… И так как, помимо двух людей, всё время говоривших по мобильным — сидя за одним столом, напротив друг друга… и как будто друг с другом они там говорили, по «сотовым», ну да… потому что всё это было как бы ещё и под водой — такое было чувство, садковское, — ещё до того, как на столе оказалось это самое «дно реки»… и это у них особые, подводные, телефоны, без которых ничего не было слышно — Паше, хотя он сидел не так далеко от них… и он помнил, как один из них — тот, которого он принимал за Реша… бросил трубку, встал и зашагал… кругами — между тележек, между столиков, что-то задел, посыпались куски льда… и он, закрыв лицо руками, вдруг… громко завыл-заревел — белугой, да-да… как будто провалился в прорубь… а потом этот рёв перешёл в поток «б… — е…», и его визави тоже встал из-за стола и стал его, видимо, утешать… утихомиривать, обняв за плечи, указывая на муляж кинокамеры… и Паше показалось, что он слышит, что он говорит, «что наша жизнь…», хотя звук по-прежнему плохо распространялся… после этого внезапного рёва снова было удивительно тихо, Паша очень медленно пил кофе и как будто читал по губам рыбины, голова которой торчала изо льда, что никакой это не Реш…