Книга Письма - Гай Плиний Младший

напыщенным счел то, что я считаю возвышенным, дерзким – то, что я считал смелым, перегруженным – то, что я считал полным. Все зависит от того, отмечаешь ли ты достойное осуждения или бросающееся в глаза. (6) Всякий ведь замечает то, что выдается и выступает; но следует внимательно и остро различать, чрезмерно это или величаво, высоко или беспорядочно. Коснемся Гомера: кто усумнится, куда отнести: ἀµφί δὲ σάλπιγξεν µέγας οὐρανός… ἠέρι δ’ἔγχος ἐϰέϰλιτο…[57] и все знаменитое место: οὔτε ϑαλάσσης ϰῦµα τόσον βοάα?[58] (7) Нужны ли отвес и весы, чтобы определить, является ли место невероятным и пустым или великолепным и божественным?

Я и сейчас не думаю, что сказал или могу сказать нечто подобное: я не настолько безумен, но я хочу, чтобы люди поняли, что следует отпускать поводья красноречию и не стеснять полета таланта узкими пределами.

(8) «Но ведь есть разница между ораторами и поэтами». Как будто у Марка Туллия дерзновения меньше! Впрочем, его я оставлю в стороне; не думаю, чтобы здесь возможны были сомнения. А сам Демосфен, являющийся образцом и правилом для ораторов, разве он себя сдерживает и стесняет, когда произносит свое знаменитое: ἄνϑρωποι µιαροί ϰαί ϰόλαϰες ϰαί ἀλάστορες[59] или οὐ λίϑοις ἐτείχισα τὴν πόλιν οὐδὲ πλίνϑοις ἐγώ[60] и сейчас же: οὐϰ ἐϰ µὲν ϑαλάττης τὴν Εὔβοιαν προβαλέσϑαι πρὸ τῆς ’Αττιϰῆς[61] – и в другом месте: ἐγὼ δὲ οἶµαι µέν, ὦ ἄνδρες ’Αϑηναῖοι, νὴ τοὺς ϑεοὺς ἐϰεῖνον µεϑύειν τῷ µεγέϑει ιῶν πεπραγµένων[62].

(9) Что может быть смелее этого прекраснейшего и длиннейшего отступления: νόσηµα γάρ[63]. А это место, более краткое, но равное по смелости: τότε ἐγὼ µὲν τῷ Πύϑωνι θρασυνοµένῳ ϰαί πολλῷ ῥέοντι ϰαϑ’ ἡµῶν[64]. Того же порядка: ὅταν δὲ ἐϰ πλεονεξίας ϰαί πονηρίας 〈τις〉 ὥσπερ οὖτος ἰσχύση, ἡ πρώτη πρόφασις ϰαί µιϰρόν πταῖσµα ἅπαντα ἀνεχαίτισε ϰαἰ διέλυσε[65].

Подобно этому: ἀπεσχοινισµένος ἄπασι τοῖς ἐν τῆ πόλει διϰαίοις[66] – и там же: σὺ τὸν εἰς ταῦτα ἔλεον προύδωκας, Ἀριστόγειτον, µᾶλλον δ᾿ ἀνῄρηκας ὅλως. µὴ δή, πρὸς οὓς αὐτὸς ἔχωσας λιµένας καὶ προβόλων ἐνέπλησας, πρὸς τούτους ὁρµίζου. Et dixerat: τούτῳ δ᾿ οὐδένα ὁρῶ τῶν τόπων τούτων βάσιµον ὄντα, ἀλλὰ πάντα ἀπόκρηµνα, φάραγγας, βάραθρα[67]. Он же сказал: τούτῳ δ᾿ οὐδένα ὁρῶ τῶν τόπων τούτων βάσιµον ὄντα, ἀλλὰ πάντα ἀπόκρηµνα, φάραγγας, βάραθρα[68]. И опять τούτῳ δ᾿ οὐδένα ὁρῶ τῶν τόπων τούτων βάσιµον ὄντα, ἀλλὰ πάντα ἀπόκρηµνα, φάραγγας, βάραθρα[69]; недостаточно этого: οὐδὲ γὰρ τοὺς προγόνους ὑπολαµβάνω τὰ δικαστήρια ταῦτα ὑµῖν οἰκοδοµῆσαι, ἵνα τοὺς τοιούτους ἐν αὐτοῖς µοσχεύητε[70], вдобавок: εί δέ ϰάπηλός ἐστι πονηρίας ϰαί παλιγϰά πηλος ϰαί µεταβολεύς[71] и тысячу подобных же мест, не говоря о том, что Эсхин называет ϑαύµατα, а не ρήµατα[72].

(10) Я неожиданно доказал положения противоположные; ты скажешь, что Демосфена и винят за такие приемы. Посмотри, однако, насколько больше тот, кого упрекают, чем тот, кто его упрекает, причем большим его сделали именно такие приемы: во всем прочем проявляется его сила, в них – его величавость. (11) Разве и сам Эсхин удерживался от того, за что он поносил Демосфена? Χρῆ γάρ, ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι, τὸ αὐτὸ φθέγγεσθαι τὸν ῥήτορα καὶ τὸν νόµον· ὅταν δὲ ἑτέραν µὲν φωνὴν ἀφιῇ ὁ νόµος, ἑτέραν δὲ ὁ ῥήτωρ[73]. В другом месте: ἔπειτα ἀναφαίνεται περὶ πάντων ἐν τῷ ψηφίσµατι[74]. Опять в другом: ἀλλ’ ἐγϰαϑήµενοι ϰαι ἐνεδρεύοντες ἐν τῆ ἀϰροάσει εἰσελαύνετε αύτόν εἰς τοὺς παρανόµους λόγους[75]. (12) Это ему до такой степени понравилось, что он повторяет: ἀλλ’ ὤσπερ ἐν ταῖς ίπποδροµίαις είς τὸν τοῦ πραγµάτος αὐτὸν δρόµον είσελαύνετε[76]. Это место уже осторожнее и суше: σὺ δὲ ἑλκοποιεῖς… ἤ συλλαβόντες ώς ληστὴν τῶν πραγµάτων διὰ τῆς πολιτείας πλέοντα[77] – и прочее.

(13) Ожидаю, что кое-что в этом письме – например, «стонет руль» и «близок морским богам», ты сразишь такими же замечаниями, какими и места, о которых я пишу; я ведь понимаю, что, прося снисхождения за прежнее, я впал в те же ошибки, которые ты заклеймил. Что же! – срази, только теперь же назначь и день, когда мы могли бы лично переговорить и о том, и об этом. Или ты сделаешь меня робким, или я тебя – смелым. Будь здоров.

27

Плиний Патерну привет.

(1) Каким могуществом, каким достоинством, каким величием, какой, наконец, божественностью обладает история12, это я не раз чувствовал раньше и почувствовал совсем недавно. Некто публично читал правдивейшую книгу; продолжение ее отложили на другой день3. (2) Друзья одного человека4 просят и заклинают не читать остального. Так стыдно слушать о том, что они сделали, людям, которым вовсе не было стыдно делать то, о чем они слушают краснея. Автор исполнил то, о чем его просили; совесть позволила ему это, но книга, подобно самому факту, остается, останется, и ее будут всегда читать, тем более что она не была прочитана сразу же, а людям не терпится познакомиться с тем, что отсрочено. Будь здоров.

28

Плиний Роману1 привет.

(1) После долгого промежутка времени я получил твои письма, притом три одновременно, – изящнейших, любезнейших, таких, каким и следовало прийти от тебя, особенно когда они так желанны. В одном из них ты налагаешь на меня приятнейшую обязанность: передать твое письмо Плотине2, почтеннейшей женщине. Оно будет передано. (2) В нем же ты препоручаешь мне Попилия Артемизия3: я сразу же исполнил то, о чем он просил. Ты пишешь, что собрал также умеренный урожай винограда. Это у нас с тобой общая жалоба, хотя она и раздается на разных концах земли4.

(3) В другом письме ты сообщаешь мне, что ты то диктуешь, то пишешь о том, что вызывает в твоем представлении мой образ5. Благодарю; моя благодарность была бы еще больше, если бы ты пожелал дать мне для прочтения то, что ты пишешь или диктуешь. Было бы справедливо, чтобы я познакомился с твоими писаниями, так же как ты знакомишься с моими, хотя бы ты и писал о другом, а не обо мне. (4) В конце ты обещаешь, точнее узнав о распорядке моей жизни, сбежать из своего имения и полететь ко мне: я уже плету тебе путы, которых ты никак не сможешь разорвать.

(5) Третье письмо содержит сообщение о том, что тебе