Книга Изгой Великий - Сергей Трофимович Алексеев

неведомых птиц и зверей, что более напоминает скуфь, стихию естества, а не великое искусство. Рим же, ведя бесконечные войны, ныне набирает силу великую и мыслит в скором будущем превзойти Элладу, чтобы главенствовать над миром. А сего позволить невозможно, ибо римские нравы хоть и заимствованы у греков, но извращены в угоду собственным; они же, их нравы, как известно, произошли от беглых в Этрурию убийц, морских разбойников, воров, рабов и прочей нечести со всей Середины Земли. К тому же, писал Арис, совсем уж неудачно избрано место для стольного града империи: с давних пор известно, берег моря в дельте Нила подвержен сотрясению Земли, при котором возникают гибельные волны, сметающие всё на свете, даже каменные дворцы и храмы. И потому Александру надлежит возвести столицу в междуречье, близ Вавилона – в месте сакральном, и совершить то, чего не удалось ветхим строителям башни.

Царь Азии внял совету философа, однако же вновь самовольно выбрал место на берегу Персидского залива, дабы воздвигнуть не Музейон мира – верфи и построить флот, чтобы отсюда пойти в Индию по суше и по морю. Заложив город по образу и подобию Афин, Александр не заботился о нём, как некогда о египетской Александрии, и, не задержавшись, невзирая на студёную зиму, двинул не в Экбатану, где затворился Дарий, а в снежные горы! Теперь он не держал совета ни с Парменионом, ни с Птоломеем и уж тем паче с летописцем и прочими близкими, всё более проводя время с Барсиной, уединившись или в колеснице, или вовсе в чистом поле.

– Если я ослепну, впаду в жар и покроюсь язвами, – предупредил он брата, – поместишь меня в лохань и далее войско поведёшь сам.

Сказал без всяческой тревоги, но Птоломей услышал в его словах некий грозный зов. Перед глазами и впрямь уже плыли чёрные пятна, а по щекам струились слёзы.

– Мы слепнем от снежных вершин и солнца, – заметил он. – Горная хворь…

– Исполни всё, что я скажу! – перебил его Александр. – Меня поместишь в лохань. И плотью моей, гноем из ран излечишься сам и вылечишь македонцев.

Брат не впадал в уныние и попытался развеять опасенния царя:

– Да полно, государь! Начнёт смеркаться, и слепота пройдёт. От горной хвори не бывает ни ран, ни язв!..

– Они бывают от чумы аспидной.

– Откуда же ей взяться высоко в горах? Где нет людей, жилья?

Александр не стал посвящать Птоломея о поединке с князем русов близ Ольбии и о своём зароке. Лишь наказал сделать так, как он велит, и далее погнал свою колесницу.

Царь вёл войско сам, неведомым образом угадывая проходы меж гор и сквозь малоснежные перевалы. Он шёл в недра природной Персии, неведомой для мира, ибо никто ещё из эллинов сюда не забирался, равно как и в полунощные страны, опасаясь суровости гор, особенно зимой. Бывало, конница увязала, а пешие воины выстилали путь своими плащами и латами, двигаясь на четвереньках, повозки на колёсах выносили на руках в разобранном виде, и впервые за долгий срок похода македонцы зароптали, ибо не ведали, с кем и на какую битву исполчился царь, если вокруг паслись лишь горные бараны да рыскали кошки, зовёмые барсами. Природные ловцы немало их добыли в горах, чтобы использовать как попоны для своих лошадей, однако охота за зверем их не отвлекала от заботы, и всё чаще слышались голоса:

– Куда идём? Зачем? И отчего государь не отдал нам Вавилон и Сузы? Неужто в сих каменных горах есть города жирнее?

На что уж Парменион был свычен к походам, но и то ворчал, добивая в снегу очередного коня, падшего с голоду.

– Так мы потеряем более, чем найдём…

Каллис поначалу тоже усердно царапал папирус, описывая переход войск Александра через пустынные каменные горы, но и у того смерзлись чернила, немели руки и слезились глаза.

– Не подождать ли весны, государь? – скулил он, заворачиваясь по ночам в попону. – Здесь даже дров нет, чтобы развести огонь…

И только Птоломей не унывал, резвясь в своём походном шатре с Таис Афинской. Она была ему огнём согревающим, утешением плоти, ума и слуха, шепча на ложе слова о будущем костре, который возжжёт, чтобы пробудить мертвеющую плоть царя Азии. Гетера всё ещё мечтала исполнить долг, во имя которого известный в Элладе философ прислал её повелителю Востока. А истинному сыну царя Филиппа было всё равно, что шепчет наложница, поскольку он слушал не смысл слов, а её страстный голос и упивался им, как звуками пастушьей дудки, к коей привык, поскольку незаконнорождённый был вскормлённый пастухом царского табуна коней, который, по ещё варварским обычаям, почитался наравне со словоблудом – так живущие с лова именовали философов.

Лишь через месяц в узких долинах гор появились трава и топливо. И тут бы постоять изнемождённому войску, дабы набраться сил, но Александр дал на роздых всего лишь ночь и на заре, не дожидаясь подхода далеко отставших вспомогательных отрядов и обоза, взял с собой только македонцев и повёл через заснеженную седловину меж двух высоких гор. Еще вздымаясь, македонцы ощутили запах весны, несомый откуда-то с востока, аромат свежих трав, цвет садов, сладкий дым человеческого жилья, молока и хлеба. Когда же взошли на перевал, вдруг очутились перед широким горным долом далеко внизу, а в ней благоухал невеликий, но укреплённый двумя стенами каменный город, установленный на постаменте, как на троне, и с дворцами, коих не видывал даже бывалый Парменион.

Щурясь и роняя слёзы, царь долго взирал на зубчатые стены, и в какой-то миг почудилось, будто на забрале возник некий белопенный образ девы из юных грёз. Мелькнула медь волос, откинутых назад солнечным ветром, и показалось, от воздетых рук блеснули и перекрестились два луча! Видение исчезло, но Александр всё ещё искал его, но пусты были забрала и гульбища вокруг дворцов.

От сверкающего на солнце снега, от белых вершин слезились глаза, и чёрные пятна всплывали перед взором, как от аспидной чумы, но никто не ослеп. А проморгавшись, македонцы опамятовались, и даже нелюбопытный Птоломей, воззрившись на благодатную долину с творением рук человеческих, спросил:

– Что здесь, брат? Или мне чудится мираж, как в песках Египта?

– Это сундук с приданым, – ответствовал царь. – Шкатулка драгоценностей Барсины. Сначала я возьму то, что принадлежит мне по праву жениха. И лишь потом позволю вам взять добычу.

А Каллису сказал:

– Достань золотых чернил и начертай: я, царь Македонии, тиран Эллады, фараон Египта, повелитель Азии и сын бога Ра, именем Александр, достиг сердца Персии. Перед нами Парса, то бишь