Книга Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Федор Михайлович вынул руку из кармана и неловко протянул ее незнакомцу.
— А нет ли здесь господина Спешнева? — спросил Антонелли, подбросив взгляд под самый потолок и столь же быстро опустив его вниз. — Тоже ищу случая быть знакомым…
Федора Михайловича удивил не на шутку вопрос неведомого итальянца. Да с какой стати его, именно его, спросили о Спешневе? — подумал он мгновенно про себя.
— Нет… Его сегодня нет… — торопливо проговорил Федор Михайлович и отошел к Ахшарумову, горячо спорившему с Ханыковым.
Михаил Васильевич чрезвычайно пунктуален был в исполнении обещаний и не откладывая поехал к Антонелли с визитом.
Михаил Васильевич в роли драгоценного гостя
Жизнь Анны Авдеевны была сплошной и упоительной игрой. Она, впрочем, действительно иногда играла во французском театре, в водевилях и комедиях: «Amour et amourette», «Matelots et matelotes», «Henriette et Chariot»… Но эта игра была слишком незаметной и невзрачной перед той игрой, какую вела Анна Авдеевна в настоящей своей жизни, каждый день и каждую ночь. Всякое мгновенье было у нее точнехонько высчитано и употреблено непременно с пользой или в занятном времяпровождении. Первым секретом ее был секрет нравиться без красоты. Ей повезло насчет глаз: глазки были черненькие, и ими она распоряжалась с необычайной ловкостью. С их помощью она могла покорять нужные ей сердца. Если требовалось исполнить ее малейшее внезапное желание, глазки наполнялись такой теплотой и упорством, что каждый догадывался о нужном именно желании и исполнял уж без задержки. Все должны были понимать и чувствовать ее и быть к ее услугам — в этом состояла ее страсть, пища и воздух. Времяпровождение было размерено у нее по минутам: она знала, в какие часы нужно было ходить непременно в капоте, в какие надеть бархатное тюлль-иллюзион, в какие зашуршать широкими шелками… А уж ножки! Тут уж каждый вершок был обсмотрен и обдуман. И все — с целью и с точным предназначением.
Для встречи Михаила Васильевича она достала полицеймейстерские дрожки и ездила на Невский проспект за деликатесами. На столе смастерила преудивительнейшие узоры из икры, рыбы, рябчиков и прочих гастрономических потворств, а посреди водрузила две бутылки шампанского.
Михаил Васильевич и не ждал столь лестного угощения и был даже так смущен, что не сразу мог начать речь. Он несколько раз грузно вздохнул, причем издал упругий грудной звук, словно поднялись и опустились огромные мехи.
Петр Дмитрич начал с анекдотов про французскую революцию. Анна Авдеевна хохотала при этом так непринужденно, что ожерелье на груди ее все трепетало, а смех отзывался звонким эхом в отдаленнейших углах.
Особенно подчеркнул Петр Дмитрич свое возмущение Луи Наполеоном, усевшимся на президентское место три месяца тому назад.
— Погодите, Михаил Васильевич, сей попиратель свободы добьется и императорского титула. Недаром он так упорно пробирался в течение двадцати лет на трон своего великого дяди, прах коего внушает сейчас французам трепет и уважение, — медленно тянул Петр Дмитрич, стараясь говорить так, как будто бы он постиг все тайны Национального собрания и наперед знает, в какие щели побегут крысы разных мастей Второй республики. Но о погибшей свободе Франции Петр Дмитрич считал нужным скорбеть и без конца скорбеть. Кавеньяк же был в его представлении чудовищем, коего надо было уж просто выбросить в Ла-Манш и даже не оглянуться.
— Он убил великую Францию! — потрясал воздух Петр Дмитрич. — Ах, Михаил Васильевич, да разве в человеческом лексиконе найдутся слова, коими история могла бы заклеймить этого преступника перед всем страдающим миром! Ведь это он издал приказ: «Закрыть национальные мастерские». Ведь это он покрыл страну гробовой завесой молчания! Silence aux pauvres![2] Silence aux pauvres! А сколько матерей и жен, осиротевших после убиенных при диктатуре сего кровопийцы, наполнили собою палаты Шарантона!
Петр Дмитрич, казалось, натянул все струны своей души и надолго погрузился в печальные мысли.
Михаил Васильевич сидел мрачный и совершенно поверженный столь благороднейшими чувствами. Но особенно затрепетал он, когда увидел, как в самых уголках черненьких глаз Анны Авдеевны задрожало по крохотной слезинке. Анна Авдеевна проникновенно сменила смех на рыдания и изобразила на лице самоотверженнейшую любовь к французским пролетариям.
— Ах, эти Бонапарты! Они растерзают Францию. Растерзают! — твердила она, доставая платок из своего маленького ридикюля с намерением смахнуть повисшие слезы.
— Бонапарты — величайшие враги свободы, — согласился Михаил Васильевич. — Впрочем, они не хуже других притеснителей. Они упорны в той мысли, что народное спокойствие и благоденствие можно поддерживать только войском и наказаниями.
— Совершенно ложная мысль, — не замедлил согласиться Петр Дмитрич. — Благоденствие народа — следствие милости управителей… А как вы судите, Михаил Васильевич, о наших, русских, правах и делах? — с неудержимым любопытством запросил он.
— Целость России также поддерживается только военной силой. Когда эта сила уничтожится или по крайней мере ослабнет, то все народы, составляющие Россию, разделятся на отдельные племена, и тогда Россия будет представлять собой как бы собранные вместе штаты.
— А ведь это же будет прелюбопытнейшее время, Михаил Васильевич. Не правда ли? — и Петр Дмитрич при этом налил в бокал Михаилу Васильевичу шампанского, потом налил Анне Авдеевне и себе. — Выпьем, друзья, за благоденствие и процветание нашей родины. Люблю. Люблю Рос-с-и-ю-ю! — Петр Дмитрич ударил бокалом о бокал Михаила Васильевича, подбросив его вверх, и ловко опустил ко рту.
— А, знаете ли, иногда, в минуты забвенья, приходят удивительно вольнодумные этакие мысли, — продолжал он. — Вдруг захочется тебе, чтоб и у нас, в нашем-то захолустье, была бы утверждена республика… Маленькая такая республика… И президент чтоб тебе сидел, такой… в широкополой шляпе и с трубкой во рту. И тут бы под ним парламент жужжал и бегал бы между дворцами… словом, на заграничный манер…
Анна Авдеевна слегка хохотнула и принялась разливать чай.
— Ну, уж нам-то до заграницы не доскакать! — заметила она с такой небрежностью в голосе, которая ясно показывала, что и говорить-то об этом — совершенно напрасный труд.
— Пока существует войско, деспотия может спать спокойно, — с печалью произнес Михаил Васильевич. — Ей не страшны вольнодумные мечты. Вот коли войско ослабнет…
— А что, если в это войско, — перебил его Петр Дмитрич, — забросить несколько этаких… идей, Михаил Васильевич? Штука немалая-с.
— Вот именно немалая, любезный друг. Да ведь в войске-то необразованный народ. Он заперт, как в крепости, и идеям доступа туда уж никакого нет. Чего вам более: студентов арестовывают за неотдание чести генералам и жандармам. Слыхали? А наш высокий принц Ольденбургский наказывает воспитанников правоведения за эти самые вольнодумные идеи
