Книга Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко

А потом я задумался: почему Высоцкий не реализовался полностью? Близкие его обожали. Люди боготворили. Власти игнорировали, но это только добавляло ему святости. Он должен был об этом знать, но не мог в это поверить. Так мне казалось.

Я припомнил слова Иоанны, сказанные ночью, когда мы говорили о моей навязчивой идее проявить себя. Она сказала, что во мне есть демон тщеславия. Я, защищаясь, возразил, а Иоанна добавила, что я могу о нем и не знать, потому что этот демон овладевает человеком незаметно. Без него невозможно творчество. Человек должен быть амбициозен и верить, что то, что он создает, необходимо всем. А потом с нетерпением ждать аплодисментов, чтобы иметь стимул творить дальше. Любой творческой личности присущи жажда успеха и страх его не добиться — неважно, в каком виде творчества. Так это понимала Иоанна, и я в конце концов с ней согласился.

Высоцкий должен был чувствовать все это особенно сильно, потому что жил за железным занавесом. Он знал, что при социалистической системе талант и трудолюбие ничего не гарантируют. И хотя свободы у него было гораздо больше, чем у других, он наверняка понимал, что этой привилегии его могут в любой момент лишить. (К тому же при жизни он не смог издать свои стихи. Первое массовое издание вышло только в 1981 году, то есть через год после его смерти.) Для него будут закрыты двери театров, ему запретят концертировать — и он погибнет как художник. Зная характер Высоцкого, понимаешь, что он жил в постоянном страхе. Может быть, с помощью алкоголя и наркотиков он боролся с этим страхом?

Большая часть пациентов Панкова — те, кто не может справиться со своими страхами. Так заявила на сеансе групповой психотерапии психолог Аннета. Эти люди сломлены неустанной погоней за успехом и счастьем, потому что быть счастливым — главная цель человека. Если ты несчастлив, значит, с тобой что-то не так. А люди из мира, окружающего Панков, — это наркотизированные толпы напуганных тем, что есть, и тем, что будет, потребителей никотина, кофеина, алкоголя, успокоительных средств, возбуждающих средств, таблеток от боли, от бессонницы и антидепрессантов. Не говоря уже о тех, кто употребляет марихуану или что покрепче. Сегодня все так или иначе «под кайфом», как метко заметил Джошуа, иначе люди просто не смогли бы жить…

А когда Окуджава снова хрипловато запел свою «Молитву», я подумал об Анне. Встал с кресла и из кармана плаща, висевшего в шкафу, достал бутылочки сока. Поперек желтой этикетки одной из них черным фломастером был написан номер телефона. В первое мгновение мне захотелось позвонить, но я тут же вспомнил, что уже очень поздно.

Анна…

Умная. Красноречивая. Раскрепощенная. Немного истеричная. Привлекательная. Даже красивая. Уже не девочка. Очень женственная. У нее нетипичная для русских красота. Если бы я случайно встретил ее, например, в Кельне, никогда бы не подумал, что она из Восточной Европы. Разговаривая со мной по-немецки, она использовала слова, которые обычный немец слышит в дискуссиях на телеканале «Культура» или читает, не понимая их значения, во «Франкфуртер альгемайне цайтунг» — газете интеллектуалов и тех, кто считает себя таковыми. Такие слова использовали Свен и иногда Джошуа, когда хотел позлить психологиню Аннету, считавшую его дурачком и говорившую с ним иначе, чем со Свеном. Однажды это вывело из себя Свена, который считал, что интеллект в Германии обесценивается. Он сказал Аннете: «Сейчас интеллектуалом считает себя любой нувориш, купивший годовой абонемент в оперу, хотя сам туда либо не ходит, либо во втором отделении засыпает. Гораздо больше его волнуют налоговые льготы на культурные затраты».

Такого рода парадоксы типичны для иностранцев, обучавшихся чужому языку на курсах или в специальных школах, да и для самоучек тоже. Мой приятель Гжегож, органист в церкви адвентистов, который уже двадцать лет живет в американском штате Мэн, утверждает, что приезжающие туда туристы не могут найти общий язык с местными жителями, потому что используют слишком умные для «аборигенов» слова.

Анна…

Мне казалось, я знаю о ней гораздо больше, чем она могла бы рассказать, если бы решилась. Инцидент с бутылкой колы, завернутой в трусики, и ее реакция могли бы стать началом интересной книги. «Это машина моего мужа», — сказала она и вместо того чтобы добавить: «и трусики одной из его любовниц», дипломатично пояснила: «Он иногда преподносит мне такие сюрпризы». Но потом не выдержала и разрыдалась. Я не знал, что вызвало у нее слезы — унижение, которое она при этом испытала, или сам факт, что ее муж принимает и хранит у себя в бардачке такие подарки. А может, она плакала потому, что ее жизнь разбита — впервые или в очередной раз. Видимо да — так рыдают, когда кого-то очень любят. Того, кого нельзя любить. От бессилия плачут горше, чем от грусти или боли. Мне такое знакомо. С тех пор как я потерял Изабеллу и Добрусю, мне случалось так плакать…

Анна…

Она появилась в моей жизни неожиданно. Но случайно ли? Похоже, в Москве со мной ничто не происходит случайно. Я слушал Окуджаву и вспоминал ее красивый, мелодичный голос. И ее губы. Пухлые губы девочки-подростка. Покусанные, цвета спелой малины, немного потрескавшиеся. Они пробуждали во мне любопытство. Женские губы всегда привлекали мой взгляд. В галереях, на улице, в автобусе, во время концертов. Они волновали меня больше, чем груди, бедра, ягодицы и даже лона. Анна часто прикасалась пальцами к губам. У нее широкие запястья, но тонкие ладони и красивые длинные пальцы. Ногти покрыты оливково-зеленым лаком в тон шейному платку и ленте в волосах. Макияж очень скромный — лишь легкие тени на веках и тушь на ресницах. В уголках глаз — симпатичные мелкие морщинки, особенно заметные, когда улыбается. Кожа смуглая и гладкая. Расстегнутые верхние пуговицы блузки приоткрывали небольшую грудь, и несмотря на лифчик, сквозь тонкую ткань, приковывая внимание, просвечивали соски. Когда она разрыдалась, соски так затвердели, что, казалось, вот-вот проткнут ткань блузки, намокшей от слез. Это я тоже заметил. У Анны тонкая талия, подчеркнутая поясом, и длинные стройные ноги. Садясь за руль, она приподняла узкую юбку, обнажая бедра, затянутые в серебристые чулки с широкими подвязками. Как у девушек в метро.

Анна…

На руках у нее нежный сексуальный пушок, и когда…

Окуджава закончил петь. Я открыл глаза. Мне было грустно. Но эта грусть была непохожей на ту, что я испытывал в Панкове, когда в коридорах больницы наступала тишина, и до меня доносился только шум города за окном. В Берлине я не скучал по Свену, Джошуа и даже по премудрой Аннете, потому что знал, что увижу их на следующий день. Эта уверенность была гарантией безопасности. А здесь заскучал. Неожиданно и сильно. Я не скучал по Иоанне. Она всегда была со мной. Как воздух, которым дышишь. Его нехватку ощущаешь, наверное, только в безвоздушном пространстве. А благодаря Иоанне, по крайней мере до сих пор, мне было чем дышать…

Путаясь в клубке мыслей, я понял, что уже скучаю по Анне. Это было странно. Когда кого-то не хватает, человек испытывает грусть. Так было и со мной. Может, из-за Окуджавы, или из-за Москвы, или из-за Высоцкого, а может, я просто очарован этой женщиной.