Книга Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

благоразумно не стал.

Не из этого ли комического «томика поэзии» в тихом лесу растут, не ведая стыда, эти самые «стихи на выходные»?

И не оттуда ли книжная критика последнего времени взяла привычку переносить всякие жанровые и прочие художественные особенности рассматриваемого текста на обстоятельства его употребления? Это хорошо читать в отпуске, сообщает критика, а это неплохо пойдет на пляже. А это лучше всего листать у камина, укутавшись в плед с непременным псом в ногах. Пес! Непременно пес! Породу пса неплохо бы, кстати, уточнить. Что-то лучше всего усваивается в поезде, в самолете, на автобусной остановке, в вагоне метро стоя и в вагоне метро сидя. А вот эта штука, например, круче всего идет в часы бессонницы, когда предметы тяжелее…

Если я и преувеличиваю, то не слишком. Потому что прямо на днях наткнулся где-то на рецензию, в которой первые слова были буквально такими: «Этот роман лучше всего читать во время дождя». Так я и представил себе, как тоскливо поглядываю на корешок книжки, нетерпеливо косясь за окно: «Ну где же ты, спасительный дождь? Где ж твоя живительная влага? Без дождя-то какое чтение!»

Примерно таким же образом, но с гораздо бо́льшим основанием моя няня, тетя Маруся, разделяла все разнообразие лекарственных средств на три категории: «от головы», «от живота» и «от всего организма».

Ворчать я не буду, нет. Довольно глупо и нецивилизованно настаивать на устоявшихся представлениях о жанрах и способах их бытования. В конце концов, рубрики «Стихи о любви» или «Песни о главном» ничем не лучше, а пожалуй, и похуже, чем «Стихи на выходные».

Гораздо интереснее заметить, что в наши дни жанровые особенности заметно перемещаются из обстоятельств и контекстов собственно творчества к обстоятельствам потребления «художественной продукции». Мы наблюдаем заметный перенос акцента от центральной фигуры «творца», каковая фигура возникла еще в романтическую эпоху, к если не центральной, то равноправной фигуре читателя-зрителя-слушателя. В этом нет ничего ни плохого ни хорошего. Точнее, так: это и хорошо и плохо.

Хорошо это в том смысле, что читателю-зрителю-слушателю делегируется часть авторства, что он становится в каком-то смысле соавтором, соучастником, что он сознательно разделяет ответственность за творческий акт. Что творческим актом становится и самый акт восприятия, что в современной культуре возникает фигура «профессионального» читателя, зрителя, слушателя.

Стратегия и практика современного искусства всегда ориентировались именно на это – на диалог, на соавторство, на равноправный разговор, на процесс, а не на результат.

Если в современном искусстве и законен сам по себе фактор «результата», то этот результат в значительной мере зависит от контекста. В том числе и социального. В том числе и морального. В том числе и биографического.

В поздние советские времена культура, как известно, разделялась на официальную и неофициальную. Их отличали друг от друга не только особенности поэтики, но и – что гораздо важнее – способы бытования. Официальная культура жила в толстых томах, на театральных сценах с золоченым занавесом, в картинных галереях. Неофициальная – в самиздатских сборниках, в мастерских художников, в квартирных концертах.

Сейчас все по-другому. Лет десять тому назад в одном интервью меня спросили: «А возможно ли в наши дни появление официального искусства? И если да, то как оно должно выглядеть? На что оно должно опираться при отсутствии официальной идеологии?» Не помню, что ответил тогда, но теперь я примерно понимаю, каковы черты складывающегося официального искусства.

Мне кажется, эти самые черты находятся вообще за пределами всего того, что принято считать искусством или литературой. То есть вне книг, журналов, выставочных пространств, театральных сцен, киноэкранов. Там, разумеется, – тоже. Но официальный художественный мейнстрим формируется не там.

Официальное искусство – и это его главная черта – это искусство не авторское, а ролевое. Это было и в советские годы. Это же перенеслось и в нынешние. Официальное искусство предполагает полный или частичный отказ от авторства в пользу исполнительства.

«Время лицедеев» – так неожиданно для себя обозначил я нашу эпоху, имея в виду особенности официальной информационно-пропагандистской стратегии.

Я думаю, что все эти пламенные патриоты-пропагандисты – на казенном ли они жалованье или на «договорах» – вполне искренне изумляются тупости или наивности тех, кто пытается ловить их на разных очевидных противоречиях.

«Ну как же так?! – говорит кто-то. – Как же он может вещать о том, что вся Европа превратилась в помойку, а сам отправить туда на постоянное проживание жену и двоих детей?!»

«Как же им не стыдно, – воздевает руки к небу другой, – на голубом глазу рассказывать о…, когда они просто не могут не видеть, что…»

«Каким же надо быть циничным негодяем, чтобы всерьез утверждать, что…»

Все эти и подобные ламентации в глазах «исполнителей» выглядят подлинной дичью. Это, они уверены, все равно как если бы актера упрекнули в том, что он сыграл роль подлеца, или бандита, или круглого дурака, или опасного психопата, или мерзкого лизоблюда-карьериста, или тупого нерассуждающего служаки, или еще кого-нибудь в таком роде.

Попытка оценивать или описывать все это в нравственных или вкусовых категориях заведомо провальна, она выдает в нас людей недалеких и отсталых, не понимающих, что все это не имеет никакого отношения к реальности. Такая попытка немедленно проваливается, как гвоздь, забиваемый в обувную коробку.

Это же работа! Это всего лишь роль, успех или неуспех которой не описывается ни в каких категориях, кроме категорий, измеряемых в исключительно числовых выражениях. Ну и в моральных тоже, если под таковыми понимать одобрительное похлопывание по плечу, каковым тебя за удачно сыгранную роль вознаграждает режиссер-постановщик.

Вот это-то и есть на сегодняшний день то самое официальное искусство. Искусство, существующее по своим художественным законам и правилам. Искусство, ждущее своих страстных или беспристрастных исследователей.

Особенность этого искусства прежде всего – повторяю – в том, что оно бытует вне пространства всего того, что принято считать пространством искусства.

Они художники и творцы примерно в таком же смысле, в каком художником и творцом был тот многократный чемпион, на ходу сочинивший «томик поэзии», годящийся и «на выходные», и «во время дождя», и когда угодно.

Только тот был один, и был он смешным и безобидным. А этих – много, и они совсем не безобидные и совсем не смешные.

Программное обеспечение

«Скажите, как бы вы отнеслись к тому, чтобы вас включили в школьную программу по литературе?» – спросила меня однажды барышня-интервьюер.

«Плохо бы отнесся», – ответил я довольно лапидарно и, возможно, даже несколько мрачновато.

«Вы, наверное, очень скромный человек», – в соответствии с жанровым этикетом предположила барышня.

«Я, конечно, скромный человек, –