Книга Три года - Владимир Андреевич Мастеренко

Маргарита, шутя, сказала ему в тот вечер: «По дороге ко мне вы совершили нехороший поступок!». Она слишком мягко выразилась, Маргарита…

— Партия никому не прощает зазнайства и ротозейства! — рубил рукою воздух Осокин. — Партия беспощадно наказывает тех, кто с барским пренебрежением относится к интересам государства и народа…

— Товарищи!.. — вскочил Студенцов, и Виктор отметил странный факт: всегда тщательно выутюженный костюм Игоря как-то сам по себе смялся за эти несколько минут. — Вы разрешите мне? — полуобернулся Студенцов к редактору и, получив разрешение, повторил: — Товарищи… Лишь сейчас я понял всю глубину того… Мне не было известно, какие значительные факты скрываются за этим письмом. Это очень, очень большая моя ошибка… Но, товарищи, ошибок ведь не бывает только у тех, кто ничего не делает. Да, допущена одна ошибка…

— Которая стоила государству несколько сот тысяч рублей, — дополнил Осокин.

— Вот именно, — растерянно подтвердил Студенцов. — Но родилась эта ошибка вследствие того, что письмо было передано мне, так сказать, в частном порядке. Оно даже не было зарегистрировано. Припоминаю, что Тихонов, передавая мне письмо, сам не захотел нести его в ваш отдел…

Виктор вскипел: мало что на свете может быть хуже демагогии. Не Игорь ли сказал тогда — оставьте?.. Но он не успел ничего возразить Студенцову. Осокин зло усмехнулся:

— Святая наивность! «Частная переписка»!.. Как будто бы нужно вам разъяснять, что… Впрочем, зачем это говорю я? Гораздо лучше сказал…

Осокин, прихрамывая, подошёл к книжному шкафу и быстро отыскал небольшую брошюру.

— Вот как сказал Михаил Иванович Калинин! «Письмо в газету, хотя бы и на моё имя, уже не есть частное письмо, частная жалоба, а документ: автор своим письмом стремится произвести политическое действие, он обращает внимание общества на известное ему зло, выявляет его причины, часто предлагая и соответствующие средства исцеления зла…»

Студенцов печально развёл руками:

— Прошляпил, упустил из виду… Повторяю: я совершил очень грубую ошибку. Но никто не может сказать, что хоть когда-нибудь раньше я, имея дело с письмами…

— Один вопрос товарищу Студенцову, — прогудел из угла Михалыч.

Он насупился, точно что-то припоминая.

— Это относится, дай бог памяти, к одна тысяча девятьсот сорок пятому году. Как-то летом в ваш отдел попала рецензия на кинофильм — рецензия слабенькая, для печати она не годилась. Вы её сдали в архив и даже не ответили автору…

— Я не могу помнить все рецензии, которые ко мне поступали.

— Эту следовало бы, — сказал Михалыч.

— Вы же сами говорите — она не годилась для печати, — отпарировал Студенцов.

— Годился автор. Он стал теперь журналистом, мне кажется, неплохим. Да вы с ним знакомы…

Виктор встрепенулся; лето сорок пятого года, рецензия на кинофильм. Похоже, что…

— Да, это, пожалуй… была моя ошибка, — с запинкой произнёс Студенцов.

Старый, не раз уже мучивший Виктора вопрос снова встал перед ним. Где настоящий Игорь — у себя в кабинете, высокомерный, вечно занятый какими-то своими делами, а потому не интересующийся ничьими другими, или тут — кающийся, покорно признающийся во всех грехах?..

— Замечательное, однако, дело! — воскликнул Михалыч, все слова, как нарочно, подобрались с «о», и фраза пророкотала от этого. — Замечательное дело… Знаете, говорят: раз — это случайность, два — совпадение, но три — уже система. Две ошибки есть. Не хватает третьей. А если поискать, припомнить?..

— Прошу слова!..

Это вырвалось у Виктора непроизвольно, он сказал и сам смутился, но отступать было поздно: все смотрели на него. Виктор начал сбивчиво:

— Может быть, это не имеет отношения к тому, о чём сегодня… Но, мне кажется, надо, чтобы все знали… Я хочу рассказать об одной статье, которую писал товарищ Студенцов после постановления Центрального Комитета о журналах «Звезда» и «Ленинград»… И о том, какой разговор был у товарища Студенцова в кабинете раньше, до постановления…

Напряжённая тишина стояла в комнате, — никто ни звуком не прервал подробного рассказа Виктора. А Виктор с удивлением отметил, что почти дословно помнит все реплики Студенцова в споре с Маргаритой, помнит статью Игоря и даже стихи об опустевшей даче.

Он кончил, — в комнате попрежнему было тихо. Расценив общее молчание по-своему, Виктор упавшим голосом повторил:

— Конечно, может быть, это не имеет отношения… Но мне казалось…

— Это имеет самое прямое отношение к нашему совещанию, товарищ Тихонов, — сказал редактор. — Жаль только, что вы говорите об этом лишь сегодня… Случаен ли проступок Студенцова? Теперь я уверенно могу заявить — нет. Товарищ Тихонов рассказал сейчас о недопустимом факте: в нашу среду затесался беспринципный и аполитичный человек. Можно простить кое-что в иных случаях. Но беспринципность и аполитичность несовместимы с высоким званием, которое носит каждый из нас…

Выводы? Они ясны. Партийность, принципиальность во всём — есть основа основ работы советского журналиста. И тот, кто лишён этих качеств…

Три года

Был обычный для сибирского декабря день — вьюжный, холодный. Но словно не замечали этого оживлённые люди, словно большая радость, охватившая всех сегодня, согревала…

Виктор с самого утра отправился по городу — хотелось быть сейчас вместе со всеми, да и для дела это было нужно, — ему поручили писать репортаж о первых часах бескарточной торговли. И когда он увидел радостные толпы, когда прошёл по магазинам, где полки и прилавки были завалены товарами, продававшимися свободно, без норм, лимитов, ограничений, ему, как, наверное, и очень многим, захотелось оглянуться на тот путь, по которому пришла страна к сегодняшнему большому дню…

Три года отделяло этот день от другого, майского, незабываемого на всю жизнь; собственно, строго по календарю — меньше, но к чему календарь, когда речь идёт с человеческих чувствах, стремлениях, переживаниях? Эти три года были полны напряжённой борьбы со многими врагами — с последствиями войны, с засухой, с другими трудностями и с врагами в человеческом облике — с толоконниковыми и малиниными, с митрофановыми, николаями касьяновичами… и со студенцовыми, понял Виктор, потому что студенцовы, вольно или невольно, становятся в один ряд с николаями касьяновичами и митрофановыми…

И вот — ещё одна победа. А дальше? Дальше, не колебался Виктор, — опять борьба, быть может, даже более напряжённая, чем раньше. Сделан новый огромный шаг вперёд, а сколько надо сделать таких шагов в будущем. Сколько ещё впереди испытаний, сколько трудностей И сколько на пути врагов. Был уничтожен Николай Касьянович Далецкий, но оставались николаи касьяновичи. Это они накануне, когда уже газеты и радио объявили о реформе, но ещё были в ходу старые деньги, с бою брали магазины, сотнями скупая пластмассовые расчёски и коробки пудры, килограммами — пуговицы, целыми альбомами — почтовые марки. На них смотрели, кто с презрительной усмешкой, кто с откровенной ненавистью, а они с трудом волокли нахватанное добро — неизвестно,