Книга Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Этого давно надо было ожидать, и слухи о том, что князьАндрей Михайлович замыслил измену, носились в воздухе. Царь незамедлительноотправил на плаху его жену и сына. А что? Курбский ведь прекрасно знал, какаяучасть их ждет как родню изменника. Заботился бы о них – загодя вывез бы изМосквы. Сам-то ведь уже который год носа туда не казал, прекрасно понимая, чтосразу угодит в застенок! В письмах честит государя зверем и убийцею, а сам,предатель, немало успел посодействовать тому, что наши дела в Ливонии сновапошли из рук вон плохо!

Боярство затаилось. Уже привыкли, что государь воспринимаетих как некое единое существо. Когда говорил, точно вырыкивал: «Боя-ррре!..» –чудилось, поминает силу нечистую, имя которой – легион. Согрешил, выступил изволи царской кто-то один, а пороть будут всех. Со дня на день ждали новыхгонений, очередного передела вотчин, а то и еще чего хуже.

Сначала стояло затишье, как перед бурей, и пот не переставалструиться по телам боярским. Безвестность и ожидание кары порою страшнее еесамой! Когда Дмитрия Ивановича Курлятева-Оболенского увезли со всем семействомв простых возках в монастырь, вздохнули почти с облегчением: ну, началось!Хотя, если рассудить, Курлятев-Оболенский тоже должен был головой думать. Ясноже, что первая молния ударит именно в него, самого ближнего среди бояр кприснопамятным Сильвестру и Адашеву, а также беглецу Курбскому. Мог быподсуетиться, припасть к ногам царя, покаяться. Уже успели узнать: царь любитпрощать, когда истово молят! Приблизил ведь к себе дьяка Висковатого, а тотпрежде первым другом был Адашеву с Курбским. Но – покаялся и был прощен.

Иван Васильевич Шереметев-Большой тоже сплоховал. Невыдержал – чесанул к своему прежнему дружку Андрею Михайловичу в Литву. А давалже своеручную запись, мол, не примет на себя измену. И бояре за него ручалисьименитые. Разве удивительно, что клятвопреступника, схватив, повлекли взастенок, а дом разорили?

Вися вниз головой в оковах, Шереметев был пытан Малютой:куда кубышку-де припрятал? Место добру изменника – в царевой казне! Воеводамолчал, бормотал что-то несусветное. Привели любимого брата Никиту, жгли огнемперед его глазами, душили чуть не до смерти – все равно молчал.

– Бывают люди, которым барахло милее родной крови, –вызверился Малюта.

Ивана Шереметева разложили на острой, горбом слаженной, пыточнойскамье, привязали за руки и за ноги, до предела натянув все мышцы, и держалитак, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой, почти сутки, не обращая вниманияна его вой.

Тогда в застенок явился сам царь. Поглядел на бывшеговоеводу и укоряюще покачал головой.

– Где добро твое? – спросил почти ласково.

– Оно руками нищих перенесено в небесную сокровищницу, коХристу! – проблеял коснеющим языком Шереметев, и впрямь известный своимидоброхотными даяниями.

Царь умилился и велел развязать его путы.

Малюта Скуратов вылупил глаза, но повиновался. Некотороевремя назад было замечено, что всякое упоминание о богоугодных делах смягчаетгосударя. Не зря же в Александровой слободе он, случалось, с утра до ночи стоялна молитве, столь истово отбивая земные поклоны, что на лбу шишка вскакивала.

Ивана Шереметева выпустили из заточения и вернули прежнююдолжность. Правда, брат его Никита помер в темнице, однако ведь не бывает так,чтобы около огня ходить и совсем не опалиться!

Под Рождество 54-го года государь собрался в свою любимуюАлександрову слободу. Московское боярство потихонечку переводило дух: ну, хотьна святой праздник можно будет не опасаться за свои головы и отдохнуть отбеспокойного, озлобленного царя, от коего теперь и не знаешь, чего ждать. Некоторых,правда, настораживало, с чего это царь собрался таким большим поездом. Он взялсыновей и царицу, прихватил иконы и кресты, украшенные золотом и дорогимикаменьями, золотые и серебряные сосуды, все парадное платье, казну. Те бояре,дворяне и приказные люди, которые ехали с ним, также повезли, исполняя волюгосудареву, своих жен и детей. Служилые дворяне и дети боярские следовали сосвоими людьми, конницей и всем служебным порядком.

Едва царь покинул Москву, как ударила оттепель. Сделалосьмокро и слякотно. Непогода и дурные дороги задержали царев поезд на две неделив Коломенском. Как реки вновь встали, государь поехал в село Тайнинское, оттуда– в Троицу, затем – в Александрову слободу.

И настала тишина. Ни известий от государя, когда намерен воротиться,ни приказов каких, ни вообще вести о том, жив ли он еще на свете. Прежнееоблегчение постепенно сменялось растерянностью и обеспокоенностью.

* * *

А в слободе Иван Васильевич, словно начисто позабыв о своемцарстве, жил тихой, смиренной жизнью. Ни свет ни заря шел с детьми звонить вколокол, молился с необыкновенным усердием, остатками трапезы щедро наделялнищих, которые во множестве собрались в слободу. В опочивальню уходил рано, ичасто бывало, что слепые на ночь сказывали ему сказки, или призывал он к себеВяземского, хорошо знавшего грамоте, и тот в сотый, а может, в двухсотый разчитал государю «Повесть о Петре и Февронии»:

– Однажды преподобная и блаженная Феврония для пречистогохрама соборной церкви вышивала воздухи. Преподобный же и пречистый князь Петрприслал к ней, глаголя: «Дух мой уже отходит от тела, но жду тебя, ибо решилимы вместе покинуть мир сей». Она же отвечала: «Подожди, господин, пока дошьювоздухи во святую церковь…»

Марья Темрюковна от этой тухлой жизни, от вынужденногозатворничества и безделья, от скуки и отсутствия своих любимых «голубок» началабеситься, и бесилась она до того, что стала обмирать и выкликать. ИванВасильевич на жену откровенно махнул рукой, трапезничал отдельно от нее, толькос детьми да Малютою, Вяземским и Басмановыми, а к Марье Темрюковне хаживал лишьпо ночам, когда начинала одолевать переполненная семенем плоть. По пути заходилв задец – справить нужду. Собственно говоря, и с царицею на ее ложе он теперьне более чем справлял свою мужскую нужду!