Книга Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)

– Коняшки в детей не стреляют… За что их… – неожиданно каким-то тихим и смиренным голосом спросил окровавленный Гендаля.

Лейтенант молча поднялся и вышел из арки на улицу. Ривка, его обожаемая громогласная Ривка вместе с дочерью были далеко. Еще два месяца назад Гедаля с невиданной решимостью отправил обеих к далекой родне в Поти. А сам остался потому что – кони.

Гордеевой не было: она, несмотря на возраст, круглосуточно дежурила в больнице, и Гедалю женщины перевязали самостоятельно, как смогли, промыв рану на лбу остатками самогонки, которую принес его сын Марик. Потом помогли ему подняться наверх.

Рано утром Гедаля начал, как всегда, уборку в пустой конюшне. Он что-то говорил и пел, по своему обыкновению, уже не существующим лошадям, так, как обычно делал много лет, а потом, закончив уборку, сел у раскрытых ворот на чурбак, нашкрябал с тугого глинобитного пола утрамбованной глины с соломой и стал лепить фигурки коней, все так же что-то тихо напевая.

Любопытные дети с интересом и опаской стали подходить ближе, чтобы посмотреть, что же там делает дедушка Гедаля.

Тот завидив их, приветливо улыбался, кивал забинтованной головой и, протягивая на своих громадных, перепачканных ладонях глиняные фигурки лошадей, приглашал:

– Берите, берите, берите сколько надо – коняшки в детей не стреляют…

Дети испуганно разбежались по домам. Через считаные минуты возле Гедали собрался весь двор. А тот, безмятежно улыбаясь, все так же протягивал ладони с фигурками лошадей и уговаривал:

– Берите, берите, не бойтесь, сколько надо берите – лошадки хорошие, они в детей не стреляют…

С вытянутыми ладонями он поднялся с чурбака, на котором сидел, и сделал шаг во двор, навстречу людям. На солнце стало видно, что из-под съехавшей повязки на его голове торчат неопрятные седые пряди в засохших кровяных сгустках, по лбу сочится сукровица.

Кто-то из женщин охнул, Нюська заплакала.

– Бедняга, рассудка лишился… – послышалось из толпы. Привели Марика, тот сделал попытку увести отца, но Гедаля отказывался категорически, не помогли ни уговоры, ни угрозы. Он так и просидел до заката в открытых воротах, а потом, прикрыв их изнутри, лег спать в конюшне.

С тех пор Гедаля ни одной ночи не провел в своей постели, спал только в конюшне и каждое утро начинал с уборки, разговоров и песен лошадям. А все остальное время лепил их фигурки.

Гордеева, вызванная всеми правдами и неправдами из больнички, провела наедине с Гедалей полчаса и, выйдя на улицу, угрюмо сказала сгрудившимся у входа бабам:

– Ему ничем не помочь… не изобрели еще лекарства от тоски. Ему там без ума легче…

Гедаля изо дня в день продолжал лепить фигурки лошадей, с каждым разом все лучше, тоньше и виртуозней. Он уже никого не узнавал, но неизменно вежливо благодарил всех, кто подходил к воротам конюшни, и уговаривал взять фигурки.

А через считаные дни в Одессу вошли немцы и начались массовые расстрелы евреев. В одну из первых партий попали Гедаля с сыном.

Он шел с краю колонны и все время предлагал соседям и конвоирам фигурки, неизменно повторяя одну и ту же фразу:

– Берите, они хорошие, сколько надо берите, лошадки хорошие, они не стреляют в детей…

Когда всю колонну выстроили на краю рва, под прицелом нескольких пулеметов, и конвоиры отошли на безопасное расстояние, рассудок на мгновение вернулся к нему – Гедаля сорвал повязку с головы и, подняв лицо к небу, громко закричал:

– Господи, ты все видишь, покарай меня! Я не сберег лошадей, погубил сына! Прости меня и покарай!.. – Остаток его фразы потонул в грохоте пулеметных выстрелов…

Шестнадцатого октября. Точно перед входом румын в Одессу, домой с тюками и сыном вернулась злая как черт Ася Ижикевич.

– Шо вам дома на Пересыпи не сидится? – вышла встречать ее Софа Полонская.

– Заткнитесь, мадам Полонская, – огрызнулась Ася. – Они дамбу взорвали!

– Фашисты?

– Наши! Ночью! Школу подожгли, а Пересыпь затопили. У меня теперь заместо дома по колено ли- мана!

– Ну у вас хоть вода есть, а тут теперь ни света и ни воды – один колодец за клубом Иванова.

Покидая город, сотрудники НКВД выполнили приказ – ничего не оставлять врагу, поэтому кроме дамбы взорвали электростанцию и все хлебзаводы. Горели школы. Портовые краны были выведены из строя.

Про оставшихся жителей (каких-то триста тысяч человек!) не думала ни одна из воюющих сторон.

За что?

Лида рыдала и рвала, рыдала и рвала второй час подряд.

– Нет, нет, не может быть, – повторяла, захлебываясь слезами, она и снова склонялась над ведром. Она ушла с утра, а дома появилась только поздно вечером, в оборванном платье, рваных чулках и совершенно невменяемом состоянии.

– За что? Какой ужас! Ужас! Ужас! – шептала без конца Лидка. Через час в этой истерике Николай сумел выловить по крупицам главное – она чудом осталась жива, а ее любимого Цербера, домоправительницу Галину Ивановну, убили.

– Галиночку мою… расстреляли! Просто расстреляли на улице! Фавинских, ты помнишь Фавинских? Я к ним приезжала на музыкальные вечера… Мы после базара решили заглянуть, а их… Их… их сожгли вчера. Сожгли заживо… Патроны решили экономить и в складах на Люстдорфской сожгли. Кому они мешали? Кому Давид мешал? А внучка его пятилетняя кому жить не давала? Это все тварь из Бельц, которую он приютил в том году, она их румынам сдала, чтобы их дом забрать! Убей ее, Коля, сделай что-нибудь! Коля, давай спасем кого-то? Давай спрячем у нас! В память о них, о Галочке моей, о Галочке любимой!!

Николай Николаевич ни разу в жизни не видел свою жену такой беспомощной, жалкой и… человечной. Он даже не подозревал, что она умеет плакать и любить кого-то, кроме себя.

– А с Галиной что случилось? Она же хохлушка.

– Мы… мы шли домой, Новый же разбомбили… Мы вышли прогуляться и в лавку зайти, еще говорили по дороге, как ее Бог отвел – она, когда наши бомбить начали Новый рынок, как раз дома осталась, шторы не могла никак повесить. А пошла бы как обычно, и погибла бы. Шли, о судьбе говорили, о том, какие румыны нарядные зашли, как из бани, а не с фронта и тут… тут… – Лида снова захлебнулась. – И тут они налетели, улицу с двух сторон… и как цепью выстроились, всех хватали и вдоль дома строили. Она, Галочка, меня сразу в парадную пихнула, я упала за дверь, стукнулась так сильно – вот! – Лидка подняла руку с опухшим локтем и рваным рукавом. – А Галочку расстреляли! И еще каких-то людей. Я там сидела за дверью… сидела, под лестницей, тряслась, как собака от гицелей, до вечера, а потом домой бежала… Коля, как страшно… за что? Коля, что нам делать?

– А твой друг этот неприятный? Из органов. Василий Петрович? Он уехал? Нет же вроде… Может, он как-то поможет?

– Он не друг мне… я его боюсь! Коля, ты можешь узнать, может, кто-то из Фавинских жив, может, хоть дети? У него же три дочки было… Господи, как страшно… Господи… Евреи им чем помешали? Галя моя в чем виновата?