Книга Внутренняя линия - Владимир Свержин

— Огласите всем, что Хранитель Пяти царств остается с нами!

Юй Лун лежал в своей постели, и жидкобородый сановник, в расшитом одеянии, сидел у его изголовья, втолковывая напевным голосом:

— Ты плоть от плоти и кровь от крови…

Мир плыл вокруг Федора Згурского, ему казалось, что видит он все ясно, слышит и ощущает, вот только не может двинуться, как будто живой лежит на дне реки, и речные волны, сменяя друг друга, катятся в неведомую даль.

— Ничто для тебя не имеет цены, — слышал он сквозь эту «воду». — Только судьба Поднебесной и ее великого правителя…

Яркие картины, невесть откуда взявшиеся, точно цветные рыбки, плавали вокруг. То вдруг древний город, красавица, провожаемая толпой плакальщиков, и сам он на коне, с копьем в руках гонит жеребца к пещере, в которой поджидает красавицу страшный дракон. То вдруг картинка исчезает, и уже не понять — витязь ли он или огнедышащее чудовище. И будто схватка, но, только на душе спокойно и радостно, как не бывает в бою.

А затем — новая сцена: могучие стены Бейджина, град стрел сыплется на атакующих, и будто бы он ведет горстку храбрецов на штурм неприступных ворот. А стрелы падают густо, и воздух наполнен их шелестом, точно майская ночь — песнею цикад. Его воины падают и падают, и нет другой защиты, кроме как за железным щитом диковинного вида пушки. И чувствует он, как закипает все внутри, безнадежная ярость собирается в ком, такой осязаемый и плотный, что и потрогать можно, когда б ни страх ожечься. Был этот шар с двенадцатифунтовое ядро, вот стал с головку от булавы, с кулак… И вдруг — точно на выдохе сжатая едва ли не в горошину ярость вырывается из его груди, и в следующий миг ворота разлетаются в щепы, сгорает в дым древесина, плавятся бронзовые накладки, стекают железным дождем стальные запоры.

«Когда Юй Луну не отворяют ворота, он открывает их пламенем», — молнией блеснула оброненная когда — то фраза одного из царедворцев, но времени обдумать ее не было. Выхватив саблю, Юй Лун вел за собой в бой остатки своего войска в странных, не защищающих от стрел нарядах с непонятным оружием в руках — то ли мушкетами, то ли копьями.

Потом вдруг все исчезло, и он увидел склоненное лицо Лун Вана.

— Ты как всегда добился своего, мой неистовый внук, и сам загнал себя в западню. Что ж, доволен ли ты?

Федор Згурский разомкнул уста, чтобы ответить, но слова точно не желали покидать его грудь.

— Можешь не отвечать, я вижу. Каждый день преподносит свой урок, но вот учиться или не учиться — воля рожденного в поднебесном мире. Время понять, чему научился ты. Знаешь ли теперь, где дом твой?

Згурский вновь зашевелил губами.

— Он что — то говорит? — властно раздалось над ним.

— Да, о повелитель. Он молвил «там», но, увы, мне неведомо, что сие означает.

— Ты что же, по сей день считаешь, что дом твой в Москве? Из — за чего? Из — за какой — то смертной женщины? Совсем как в тот раз.

Помнишь, когда ты стал из дракона воином, чтобы завоевать никчемную принцессу? Помнишь ведь, как ты сражался сам с собой в пещере? Это было забавно.

— Мой дом там, — уже громко и уверенно заявил воевода. —

|Там суженая моя и дети мои. Там сердце мое.

— Что он говорит?

— Он шевелит губами. Мы не в силах разобрать его речей, — огорченно вздохнул заклинатель снов.

— Нельзя быть таким упрямцем, Юй Лун, — покачал головой его собеседник. — Впрочем, Луны — все упрямцы. Но ведь это твой путь — ты должен пройти его. И что бы ты ни делал, ты снова будешь возвращаться на него.

— Я вернусь домой, — жестко, не допуская противоречий, объявил Федор Згурский.

— Не вернешься. Русского витязя опоили. Как последний дурак, он попался на уловку, о которой тут знает любой оборванец за городскими воротами. Не вернешься. Каждый день, покуда не поймешь, что здесь, и только здесь твой дом, ты будешь пить свой медленный яд. Но даже если сойдешь с ума, кто будет знать об этом? Главное для Чун — Дженя, чтобы ты был жив, мой дорогой внук. И находился здесь. Пока это так, никто не посмеет угрожать его власти.

Федор Згурский почувствовал, как ярость начинает закипать в нем, обжигая нутро, коверкая человеческое тело и превращая его в пламень. Казалось, будто кожа раздвигается, пропуская острия шипов, и становится твердой, будто железной.

— Кажется, у него жар, — объявил сидевший у изголовья ученый муж. — Он весь дрожит.

Згурский не слышал его. Он ощутил, что сжигавший его пламень уплотняется, будто кто — то уминает огонь руками. Резкий выдох…

Август 1629

Казачий атаман Варрава, на обратном пути выполнявший обязанности походного воеводы, подбросил в огонь смолистую ветку и уставился на взвившиеся языки костра, будто высматривая пляшущую в них саламандру. Его спутник — один из лихих казачьих ватажников, — обойдя выставленные около лагеря заставы, присоединился к атаману, чтобы скоротать ночные часы.

— До Москвы, поди, верст пятьдесят осталось? — слушая, как потрескивают шишки, проговорил Варрава.

— Может, и поменее. Верстовые — то столбы по сей день где стоят, а где повалены.

— Может, и поменее. К вечерне, с божьей помощью, уже в столице будем.

— А то. Ежели посол со свитой в лесочке до полудня тешить пузо не будут, непременно доберемся!

— Кто ж им даст? — усмехнулся Варрава.

У костра повисло долгое томительное молчание. Атаман подбросил хвороста, пошевелил палкой уголья и тяжко вздохнул.

— Что печалишься, батька? Нешто все об воеводе?

— Кому воевода, а кому и братец названый. Тебе, паря, невдомек, а нас в былые годы как — то чуть на одном суку не вздернули. С той поры спина к спине против любого ворога. А теперь вон оно как…

— Ну так не сгинул же брательник твой. Сам же видел, как его тамошний царь обхаживал да одаривал! Здесь ему бы такого вовек не снилось!

— Снилось, не снилось… Пустое гуторишь! Что я теперь жене его говорить стану? Что мужик ее в чужедальнем краю на злате — серебре ест, в шелках да на перине лебяжьей спит? А для нее — прощай, Маруся?

— А чего там говорить. Как есть, так и сказывай. Он же обещал воротиться? Стало быть, и говори — обещал воротиться. А бабье дело — ждать.

Ватажник замолк и прислушался:

— Кажись, ветка хрустнула. Никак, идет кто — то! Варрава приподнялся, кладя руку на эфес сабли:

— А ну, живая душа, отзовись! Не балуй!

— Я это, — послышалось из тьмы.

— Чур меня, — прошептал атаман.

— Никак, дух лесной озорует! — вторил ему ватажник, осеняя себя крестом.

— Расточись, навь злая, наущение сатанинское! — одной рукой вытягивая саблю, другой сжимая в кулак нательный крест, крикнул Варрава.