Книга Оборотень. Новая жизнь - Марк Даниэль Лахлан

И все же это сделает не он. Макс не мог ее спасти, но и убивать не станет. Он начал набирать номер транспортного отдела.

– Как удачно, что мы наконец-то застали вас на месте, доктор Фоллер! Вижу, вы не заняты, так что мы сможем компенсировать нашу пропущенную встречу. Прошу вас, начинайте прямо сейчас.

Комнатку наполнил аромат фиалок. Дверь была открыта, и за ней стоял фон Кнобельсдорф. Почему он приехал так рано? Конечно, чтобы поймать его, Макса. Из-за спины фон Кнобельсдорфа выглядывал Хауссман, похожий на черта, сидящего на плече у человека. Правда, фон Кнобельсдорф сам был как черт.

– Вы говорили, что с помощью своего прибора вам удалось снять какие-то потрясающие показания мозговых излучений. Я хотел бы на них взглянуть. Чтобы их регистрировать, нам ведь не нужен человек, который будет их воспринимать, не так ли? Я не ошибся, герр профессор Хауссман?

– О нет! – И Хауссман энергично, как обезьянка шарманщика, закивал головой.

– Начинайте – порадуйте меня. Да поторапливайтесь, чтобы нам не помешала ваша пациентка; судя по ее виду, она в любую секунду может испустить дух.

Женщина дрожала – она уже хорошо знала этот тип нацистов. Макса тоже трясло. Какова была природа того, что требовали от него в СС, к чему все сводилось? К движению руки. Макс попытался заглянуть внутрь себя. И что же в нем должно было остановить это движение? Негласное понятие порядочности, которое он усвоил от своих родителей, шаблон хорошего поведения, который никогда не проверялся на деле. Все это казалось таким зыбким. Ничего опасного. Макс вспомнил свидетельницу Иеговы, отказавшуюся спасти собственную дочь. Откуда она взяла силы? Макс подумал о Герти. Нет, он не может ее подвести.

Если взглянуть на ситуацию с точки зрения фон Кнобельсдорфа, то все было предельно просто: нужно всего лишь правильно разместить объекты эксперимента относительно друг друга. Пила. Его рука. О третьем объекте Макс боялся даже подумать, не то что назвать его, пусть даже про себя. Вспомнилась картина Эля Лисицкого[38], которую он видел до войны. Просто совокупность кругов и прямых линий. Для Макса все сейчас выглядело примерно так же. Как же называлась эта картина?..

А потом цыганка оказалась пристегнутой в кресле. В петлице фон Кнобельсдорфа сиял отполированный до ослепительного блеска серебряный череп. Он как будто подмигивал доктору Фоллеру. Макс почувствовал, что его рука пришла в движение. А что же детали опыта? Он уже не мог их воспринимать.

Фон Кнобельсдорф стоял так близко к жертве, что это затрудняло движения Макса. Потом он вспоминал, что, пока пилил, стучал эсэсовцу локтем в грудь. А еще Макс четко запомнил, что сказала женщина, когда он начал делать то, что должен был делать.

– Это против тебя. То, что ты делаешь, против тебя.

Макс не понял ее слов, потому что они были произнесены не на немецком. Язык, на котором заговорила женщина, не был одним из тех, что были ей известны, хоть слова она выговорила очень четко. Это было заклинание, дошедшее из Древнего Египта, магическая формула врачевательницы Песешет, жрицы Сета, бога пустыни, голода и разрушения. Она рассказывала, что эти слова сообщил ей во время медитаций и голодания человек с головой шакала. Магическая фраза передавалась из поколения в поколение, от матери к дочери, пока не дошла до этой старухи.

Цыганка сказала, что не умеет колдовать. Хотя кто может объяснить, что такое колдовство? Оно смутно парит где-то на краю повседневности, как блик солнца на поверхности воды, как нечто неуловимое, что замечаешь мельком периферийным зрением, но стоит перевести на него взгляд, и оно исчезает. Поэтому уметь колдовать цыганка могла не в большей степени, чем уметь мечтать, уметь любить, уметь ненавидеть.

– А этот шум – это нормально? – озабоченно спросил фон Кнобельсдорф; казалось, слова женщины даже его привели в некоторое замешательство.

– Абсолютно нормально, правда, Макс? – произнес Хауссман, подмигивая доктору.

А Макс тем временем продолжал пилить, тупо и отрешенно. Где-то неподалеку, в замке, послышался визг еще одной пилы, присоединившейся к этому дьявольскому звуку. Рядом противно скрипел и скрежетал энцефалограф. Слуховые ощущения доминировали в Максе, заглушая остальное – отключая зрение, блокируя восприятие вкуса и запаха. Отчетливыми оставались лишь вибрации в руке. Макс старался работать быстро, надеясь убить эту женщину прежде, чем ее страдания станут невыносимыми. Однако задача эксперимента заключалась в том, чтобы оставить ее в живых.

Байла Броно Алженикато – так звали эту старуху – смотрела на Макса снизу вверх залитыми кровью глазами. Заклинание – это последнее, что она ему сказала. Известный психолог Юнг мог бы заявить, что оно обладало могуществом древнего архетипа, что относилось оно к глубоким идеям и поверьям, покоящимся в коллективной душе человечества и что – хотя ни сам заклинатель, ни слушатели не понимали его значения – оказывало определенное влияние на подсознание того, кто его воспринимал. И ученый был бы совершенно прав. Но это была лишь прелюдия.

Старуха произнесла проклятье, весьма специфическое, зревшее пятьдесят веков ненависти и обид, гноившееся под гнетом унижений, гонений и погромов, то самое, которое за все это время вырывалось наружу всего-то, может быть, раз десять.

Кроу, который сам был жертвой проклятья, вероятно, даже смог бы объяснить нашим экспериментаторам, откуда оно взялось, если бы хорошенько над этим задумался. Хотя фашистов, конечно, заинтересовало бы только то, как пользоваться этой магией; но это уже совершенно другой разговор. С настоящим проклятьем вообще нельзя ставить вопрос так. На самом деле, если хочешь кого-то проклясть, ты обречен на неудачу. Проклятье действует только тогда, когда ты всячески пытаешься его сдержать. Следовательно, для того чтобы оно вырвалось наружу, необходимо присутствие сдерживающей силы. Проклятья имеют обыкновение взыскивать плату с тех, кто их накладывает, и никто никогда на это не согласится, если его не снедает такая сильная ненависть, на какую только способен человек. Байла Броно Алженикато, которую забрали в лагерь вместе с детьми и внуками и которая увидела за это время столько ужасов, что их хватило бы на десять таких же долгих жизней, какую прожила она, согласна была страдать еще долго после своей смерти – при условии, что ее мучители будут страдать вместе с ней.

Впрочем, цыганка боролась с собой, стараясь подавить то, что подступало к ее горлу, но ненависть переполняла женщину с такой силой, что ее страшнее было удерживать внутри себя, чем выплеснуть наружу. Отвращение, первобытное, глубокое, совершенно неуправляемое, рвануло из цыганки, как будто гной из перезревшего фурункула.

Для Макса язык жрицы Зверя Тифона звучал, словно зловещий скрежет, напоминавший грохот шлифовального станка, разваливающегося на части из-за сломанной шестеренки. Доктор связывал это с агонией мучительно страдающей женщины. А может быть, так звучит колдовство? Обладали ли какой-то силой слова, сказанные этой цыганкой? Как знать? Часто случается, что жизнь людей, которые провоцируют других на то, чтобы их прокляли, и так уже катится под откос. Так что никогда не узнаешь, то ли дальнейший крах стал следствием проклятья, то ли проклятье оказалось всего лишь вехой на пути к полному коллапсу.