Книга Пропавших без вести – не награждать! - Геннадий Сорокин

– С какой скоростью мы сможем идти?

– В надводном положении с одним работающим двигателем – не более десяти узлов.

– Вот наш маршрут, ознакомься.

– Здесь слишком близко к берегу, на камни можем налететь, – Носков автоматически исправил предполагаемый курс. – Здесь нет поправки на течение.

– Семен, – засмеялся Николай Егорович, – я же не штурман! Я бывший мент, бывший партизан, бывший офицер Генштаба, но не моряк! Курс тебе прокладывать, а я так, адмирал-самоучка – командовать кораблем могу, а за штурвал сам не встану. Я пробовал на вашем «Дмитрии Ульянове» рулить, слова хорошего о себе не услышал.

– До этой точки, – Носков карандашом указал на место предполагаемой высадки, – если не будет шторма, минимум три часа хода… Командир, остаток пути нам придется идти в светлое время суток. Если не с берега, то с воздуха немцы обнаружат нас и вышлют погоню. Командир, за три часа мы просто не успеем….

– Успеем! – перебил его Лоскутов. – Поверь мне, успеем, и мало того, я даю тебе еще час времени в резерв, на непредвиденные обстоятельства.

Николай Егорович устало откинулся в кресле, прикрыл глаза.

– Считаем. В пять мы выйдем, в пять тридцать рассветет, но до семи утра над морем будет стоять туман, так что мимо батарей береговой обороны мы проскочим незамеченными. С пяти до семи – два часа. По моим подсчетам, этого времени должно хватить, чтобы нам выйти из фьорда и повернуть вдоль полуострова на север. Семен, ты вслепую, ориентируясь только по карте и приборам, сможешь вывести лодку из фьорда?

– Смогу, конечно. Навигационные приборы на лодке в порядке, залив перед нами широкий, без подводных рифов, без отмелей, так что никакой сложности на этом этапе я не вижу. А вот дальше?

– Семен, я на войне с лета 1941 года, я знаю немецкие повадки вдоль и поперек. Поверь мне на слово – немецкий солдат до завтрака не воюет. Это у нас, ночь-полночь – вперед, в атаку! А у германцев все строго: сон, подъем, утренний туалет, завтрак – и только потом война. Завтракают они в восемь. Потом перекур, построение, развод на службу. В лучшем случае техники придут на аэродром прогревать моторы у самолетов-разведчиков к девяти утра. К этому времени мы должны быть в точке высадки. Все понятно?

После ухода штурмана Лоскутов вызвал Лукина:

– Я пока посплю. В четыре часа меня разбудишь. Не забудь выставить караул в холле.

* * *

Проснулся Николай Егорович от громкого звука в коридоре. В полутьме нащупал автомат, не надевая сапог, подкрался к двери. В неосвещенном коридоре у разбитого окна, пряча огоньки цигарок в ладошки, покуривали двое.

– Жук, – по голосу Лоскутов узнал своего ординарца, – ты сегодня вроде бы суп гороховый не ел, а двинул так, что у немцев в поселке слышно было. Жук, так в приличном обществе не поступают.

– А где ты здесь приличное общество видел? Командир отдыхает, парни внизу трудятся, а ты – не в счет. Ты – босяк, как и я, к сожалению.

– Кто же тебе учиться не давал! Был бы сейчас умным, как Николай Егорович.

– Много ты в колхозе грамоты постигнешь…

– В колхозе – да! В колхозе хорошему не научишься. Я оттуда ноги еще в 1935 году сделал.

– Вот видишь, а я до самой войны горбатился.

– Слушай, Жук, а ты что после войны собираешься делать? Опять на село вернешься?

– Ни за что! Если у нас все благополучно окончится, то по стараюсь куда-нибудь в Сибирь взрывником завербоваться: камень в карьере добывать или руду, но назад я не поеду. Под дулом автомата не поеду – по дороге лучше сбегу.

– Вот и я, как подумаю, что после войны делать, так только репу чешу.

– Лука, ты масло у немцев пробовал? Странное оно какое-то.

– Это не масло, это маргарин. У немцев ничего настоящего нет, один эрзац.

Лоскутов посмотрел на часы, зевнул и пошел досыпать. Дальнейшего разговора он не слышал.

– Лука, вот что ты говоришь! Эрзац, не эрзац, ты с другой стороны посмотри на все на это. Я когда на кухне шарился, то заметил, что у них для солдат заготовки для бутербродов нарезаны. Ты у нас где-то видел, чтобы солдатам бутерброды давали? А соль у них на столах видел?

– Может, у них только в тылу так живут, – неуверенно ответил Лукин.

– А у нас-то: что в тылу, что на передовой, один черт – жрать нечего! Вернемся сейчас, расскажем, что у них повидло к завтраку положено, нам ведь никто не поверит.

– Если ты не дурак, то никому ничего не рассказывай, а то живо за решетку угодишь.

– То-то и оно: широка страна моя родная, а рот на замке держи. Скотство одно. Надоело мне так жить, когда тебя за человека не считают.

– А до войны ты что, барствовал, что ли? Или мог про советскую власть сказать то, что думаешь? То же самое все и было. И после войны все то же самое будет. Только до войны ты был колхозник, человек без паспорта и зарплаты, а сейчас ты солдат – куда партия послала, там и помирай. Но ты не горюй, Жук, я кое-что припас. Вырвемся отсюда – отметим.

– Лука, между нами, скажи, куда нас командир поведет? До Мурманска ведь пешком и за год не дойти.

– А ты куда-то спешишь? И я не спешу.

Пока Лоскутов отдыхал перед дальним походом, а двое белорусов у его «спальни» трепались «за жизнь», моряки в доке нашли банку белой краски.

– Надо бы нам кораблю новое имя дать, – предложил Мазур. – Предлагаю присвоить подводной лодке имя геройски погибшего нашего товарища – лейтенанта Коломийца.

– Нет! – дружно возразили десантники. – В честь Монгола надо назвать корабль. Если бы не он, не прорваться бы нам к замку, все бы на батарее полегли.

Нанести надпись доверили Гагину. Волнуясь от важности порученного задания, Сергей Гагин вывел на ходовой рубке: «им. тов. Монгола».

– Что-то не то, – увидев название, усомнился Носков. – У Монгола ведь фамилия была. Белкин или Барсуков, как-то так.

– Ну и что! – запальчиво возразил Гагин. – У товарища Сталина тоже фамилия есть…

– Заткнись, щенок! – рявкнул на него Мазур. – Как написал, так и будет!

Разозлившийся на всех Гагин ушел в дальний конец дока и оставшейся краской вывел на стене неприличное слово. С этого момента в замке началась неконтролируемая эпидемия вандализма: каждый из моряков и краснофлотцев пожелал оставить о себе памятную надпись.

В доке, на сырых скользких стенах, писать было неудобно, так что основные художества «украсили» стены на первом этаже и в торжественном зале. На стенах писали кто чем мог: остатками краски, головнями из кухонной печи, штыками по штукатурке. На том месте, где в торжественном зале висел портрет Гитлера, кто-то намалевал похабный рисунок, оскорбляющий фюрера как мужчину.

– А командир, когда увидит, не будет ругаться? – перешептывались между собой краснофлотцы. И сами себя успокаивали: