Книга До рая подать рукой - Дин Кунц

– Пойманная на месте преступления, она призналась во всем. Она работала в палатах для новорожденных в трех больницах. Каждый раз меняла работу, когда кто-либо мог начать задумываться, а только ли природу следует винить в смерти младенцев.

Убийство конгрессмена не подарило бы Ною новую жизнь, но удовольствие, которое доставила бы ему смерть Джонатана Шармера, определенно подсластило бы горечь, накопившуюся на дне его жизни.

– Она признается в убийстве шестнадцати младенцев. Она не думает, что совершила что-то плохое. Она называет эти убийства «маленькими благодеяниями».

Ной слушал Васкеса, но едва разбирал, что тот говорит. Наконец до него начал доходить смысл слов управляющего.

– Благодеяниями?

– Она выбирала младенцев с серьезными заболеваниями. Иногда тех, кто казался ей слабым. Или у кого были бедные и невежественные родители. Она говорит, что тем самым спасала их от страданий.

Интуиция Ноя оказалась права лишь наполовину. Он угадал в медицинской сестре преступницу, да только к «Кругу друзей» она не имела никакого отношения. Однако их корни росли из одного болота самозначимости и завышенной самооценки. Он слишком хорошо знал таких людей.

– После третьей палаты новорожденных, перед тем как прийти сюда, она работала в доме престарелых. Отправила на тот свет пятерых стариков, не вызвав ни малейшего подозрения. Этим она тоже гордится. Не испытывает ни угрызений совести, ни стыда. Она ждет от нас восхищения… ее сострадательностью, как называет она это.

Зло конгрессмена родилось из жадности, зависти, жажды власти. Ной понимал, чем это вызвано и почему. Тем же страдали и его отец, и дядя Крэнк.

Иррациональный идеализм медицинской сестры вызывал только холодное презрение и отвращение, но никак не желание отомстить. Вот так за одну ночь Ноя второй раз лишили цели в жизни.

– Другая наша сотрудница вошла в палату в тот самый момент, когда медсестра Куайл… завершала свое черное дело. Иначе мы бы ничего не узнали и ни о чем не догадались.

В дальнем конце коридора какой-то мужчина закатил тележку для тела в комнату Лауры.

В голове Ноя то ли громыхнул гром, то ли раздался далекий рев надвигающегося урагана.

Он распахнул дверь, отделявшую холл от главного коридора. Мартин Васкес попытался его остановить, напомнив, что полиция запретила посторонним заходить в коридор.

У сестринского поста полицейский заступил дорогу Ною, чтобы развернуть его к двери.

– Я родственник.

– Я знаю, сэр. Еще несколько минут.

– Да-да. Только я не могу ждать.

Когда Ной попытался протиснуться мимо него, коп положил руку ему на плечо. Ной рывком высвободился, не ударил в ответ, просто продолжил путь.

Молодой полицейский последовал за ним, вновь схватил Ноя за плечо, и они обязательно бы подрались, потому что полицейский просто исполнял свои обязанности, а Ною не терпелось кого-то ударить. А может, хотелось, чтобы ударили его, сильно и не один раз, поскольку физическая боль могла хоть немного облегчить боль душевную, от которой немело сердце.

Но, прежде чем замелькали кулаки, один из детективов в конце коридора крикнул: «Пропусти его!»

Отдаленный рев пяти Ниагарских водопадов все еще наполнял голову Ноя, и, хотя уровень шума этого внутреннего звука не повысился, он приглушал голоса людей, окружавших его.

– Я не могу оставить вас с ней наедине, – предупредил детектив. – Вскрытие еще не сделано, а как вам известно, мне придется доказывать, что улики находились под нашим постоянным контролем.

Уликами служил труп. Словно вылетевшая из ствола пуля или окровавленный молоток. Как личность, Лаура прекратила свое существование. Теперь она стала вещественным доказательством, предметом.

– Мы не хотим дать адвокату этой обезумевшей суки малейший шанс заявить, что кто-то манипулировал с останками до проведения токсикологической экспертизы.

«Обезумевшая сука» вместо «подозреваемой», вместо «обвиняемой». Здесь, в отличие от суда, политкорректность ни к чему.

Если адвокат сумеет доказать, что она обезумевшая, опустив «суку», тогда медсестра получит малый срок в закрытой психиатрической лечебнице с плавательным бассейном, телевизором в каждой комнате, образовательными курсами по искусству и ремеслам, с психоаналитиком, который будет анализировать не ее стремление убивать, но стараться, чтобы она сохранила высокую самооценку.

Присяжные глупы. Может, такими они были не всегда, но в нынешнее время это факт. Дети убивают родителей, защита делает упор на то, что теперь они остались сиротами, и у значительного числа присяжных на глаза навертываются слезы.

Но Ной не мог разжечь свою ярость мыслями о том, что медсестру отправят в загородный санаторий или вообще оправдают.

Глухой шум в его голове не свидетельствовал о нарастающей ярости. Он не знал, что это за шум, но не мог избавиться от него, и это пугало.

Лаура лежала на кровати. В желтой пижаме. То ли она вышла из транса и сумела переодеться перед сном, то ли медсестра переодела ее, расчесала волосы и вновь уложила, прежде чем убить.

– Куайл решила, что смерть пациентки с серьезными повреждениями мозга будет отнесена на естественные причины и не потребует проведения вскрытия, – говорил детектив. – Она не стала использовать субстанцию, которую сложно идентифицировать. Ввела огромную дозу «Холдола», транквилизатора.

К восьми годам Лаура уже понимала, что ее семья не такая, как все.

К ее совести, конечно же, не взывали, во всяком случае, в доме Фаррелов, но природа одарила девочку высокими нравственными принципами. Она многого стыдилась, а семейные дела, о которых она с каждым годом узнавала все больше, просто ужасали. Но она держала все в себе, находя убежище в книгах и грезах. Ей хотелось только одного: вырасти, уйти и начать чистую, спокойную, никому не приносящую вреда жизнь.

Детектив попытался успокоить Ноя последним откровением: «Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно. Этот препарат отключает центральную нервную систему, как выключатель – свет».

К одиннадцати годам Лаура хотела стать врачом, словно уже чувствовала, что не сможет оторваться от своих корней, лишь не принося никому вреда. Она испытывала потребность что-то давать людям, возможно, посредством медицины, с тем чтобы очистить свою душу от грехов семьи.

В двенадцать лет в своих грезах она видела себя уже не врачом, а ветеринаром. Пациентами ей хотелось иметь животных. «Людей, – говорила она, – не излечить от их самых ужасных болезней, можно только подлатать тело…» Никому не следует знать так много о человеческой сущности в нежном двенадцатилетнем возрасте.

Двенадцать лет грез о будущем и еще семнадцать с бесцельными грезами оборвались здесь, на этой кровати, под подушкой которой новых грез уже не было.