Книга Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

Постойте! Вы говорите, Мария? А где же малышка Ольга, которая сейчас, так смешно пыхтя, карабкается по мощной ноге своего сурового для всех, лишь только для нее сладко-медового деда?

* * *

Старик негодовал. Казалось, дубовая мебель и та подпрыгивает на половицах, норовя разбежаться от страха. Что ж такое делается, что ж делается! Предупреждал я ее, запрещал, наказанием грозил, да что наказанием – проклятием пугал, не выходи, говорил, замуж за этого голоштанного, правда, разбогател он поболе Саши, так теперь все, все, все теряет! Нищими остаются! Все – прахом! Детей с сумой по миру пустил! А позор-то, позор какой – судебное дело начато о его проступках служебных и этого петербургского прохвоста, я сразу каналью раскусил – как только его командиром назначили над рудниками… Ведь на Илью все бумаги уже были готовы и отправлены, говорил капитан Савельев, на утверждение в Петербург, осенью сразу 13-й чин бы получил – шихтмейстера, хоть и отменили прежние звания, не пишут теперь так – а мы, рудницкие, по старой памяти только так зовем… А там, гляди, и пошло бы дело быстро: чин за чином, поднялся бы высоко по служебной лестнице – ведь не глупее Ивачева! Вот Савельев благородный человек. Отказала ему Лампия – а он на Илью зла не затаил, из ревности его гробить не стал, а мог. А ведь так один и остался. Как перст. А этот мерзавец Кронид все свое воровство свалил на Илью!

– Успокойся, Никита Егорыч, – посеревшая лицом жена тревожилась не меньше, по дому ходила теперь точно дробясь, иногда глянешь, думал старик, а вроде и нет ее, а потом снова появилась – как так? Но не до жены ему было, когда в каждом встречном чудилась ухмылка злая: а зять-то твой казнокрад; видать, и ты получил свое-то богатство не честным путем, а?

– Да что с чинов этих, – пыталась утешить жена, – дед мой был штаб-лекарь, а ты в гильдии купеческой, а живешь лучше, вечно, мама рассказывала, по съемным квартирам, вечно в долгах, характер у него был тяжелый, больные от него разбегались, и дома своего у нас никогда не было, а у тебя и здесь каменный дом, и в Барнауле, пусть деревянный, но какой большой, просторный, два этажа на подклете, а знаешь ли ты, что молодой барнаульский фотограф Борисов виды города делает и дом наш на открытке будет?

– Чего? Какие виды? – Никита Егорыч переспросил с досадой: никакой фотограф его сейчас не интересовал. Ведь ладно рыжий этот зять, черт с ним, но ведь внуки-то его, вон малая Олюшка уж все дедовы колени облазила – сущий котенок.

Старик улыбнулся, вспомнив.

– Лампия ходит гордо, не сломила ее клевета на мужа!

– Лампию не сломить, – усмехнулся в бороду. – Когда я с попом Николаевского рудника не поладил и в беспоповцы подался, потом тоже пришло мне в голову и ее, уже тринадцатилетнюю девчонку, там же заново окрестить – она ни в какую! Даже имя свое старинное переделала! – Он воевал со своей бунтаркой-дочерью, но жена чувствовала – одновременно и уважал, и сильно, хоть и скрытно, любил за сильную ее натуру. Ведь в него пошла, не в мать. А сына Сашеньку хоть и ценил за увертливость в торговле и за покладистый характер – но любил меньше. Вот ведь оно как глупо в жизни: кто не дается сразу, супротив идет – того и ценим.

* * *

Илья Дмитриевич сразу ощутил, что отвернулось от него местное «культурное общество»: не звали больше на обеды к офицеру Игнатьеву, перестали все здороваться за руку – выходит, упал он в ту самую яму, что и предок его; из этой ямы сколько поколений не могли выкарабкаться, только Илье удалось – да ненадолго! Откуда вылез на свет – туда и скатился. Один Савельев продолжал здороваться за руку – так Савельев сам по матери внук сосланного еще в тридцатые годы дворянина-поляка, женившегося уже здесь на дочери священника.

А если шел, а не ехал один по городским улицам, точно приклеено было к спине позорное: «Отстранен от должности за проступки по службе». И не встанешь же на ярмарочной площади, не крикнешь: ЛОЖЬ!

Солнце садилось, уходило за горы, тянуло еще свой след по кронам, цепляло за кусты, так и я еще цепляюсь за жизнь, а она уходит, уходит. Да отчего же? Я ведь молод, я смогу доказать, что не было никаких служебных у меня проступков – и что казнокрад только Кронид! Полоска горизонта, как стрела, надломилась в самой середине, острие наконечника почернело из-за неизвестно откуда появившейся тучи, а колосья конца ее зажглись, вспыхнули и погасли.

Господи, что будет с детьми?!

Суд докажет… Но сколько будет длиться разбирательство… Завтра Лампия едет в Барнаул, к брату, просить денег. Стыд.

То ли стрела заката, надломившаяся и утонувшая наконечником в черной туче, так повлияла на сильно подверженное колебаниям настроение Ильи, то ли просто небесная картина как бы отразила и точно выразила картину его собственной души, но домой он приехал в сильнейшем унынии, сейчас бы сказали – в депрессии. И с этого вечера все, наверное, и пошло-покатилось под гору. По крайней мере, так показалось его вдове, когда она – уже в Омске, в декабре 1900 года, перед своей смертью – вспоминала, как богато и славно начиналась ее жизнь, сколько женихов крутилось вокруг планеты Лампии – самой красивой и богатой невесты, ведь как мотыльки гибли! – и как окончилась: с трудом, на благотворительные деньги от городской казны сумела она дать Наташе и Сереже гимназическое образование, сейчас Наташа училась на Высших женских Бестужевских курсах, а Сергей, очень красивый молодой человек и сильный модник, на историко-филологическом факультете Петербургского университета. И на жизнь себе зарабатывают уроками. Только малая Муся еще с матерью. Учится в гимназии, дружит с богатой девочкой Верой. Вместе хотят пойти в сельские учительницы. С чего бы, как-то спросила Лампия Мусю – худенькую такую, с тонким профилем, с маленькой русой косичкой. «Мы будем просвещать честные умы», – ответила глупая. Это все от Наташи: она, приезжая на отдых, завезла из Петербурга революционный вирус. Гордится, что ходит на кружок к какому-то сомнительному Емельяну Ярославскому. Небось фамилия сходна – вот и прилипла. А вовлек ее во все это друг ее самый близкий, закадычный Янек Ляховецкий. Отец его, говорят, пожертвовал каким-то революционерам денег на типографию. Но, может, и врут. Откуда у них такие деньги?

(Заметим в скобках, что Янек – это будущий зам. наркома иностранных дел и посол в Англии Иван Майский. Насчет пожертвования – факт непроверенный, а вот с Натальей Ярославцевой, в замужестве Паскевич, он действительно поддерживал дружеские отношения всю жизнь, до ее смерти.

Наталья Ильинична Паскевич умерла от туберкулеза. Друзья называли ее женщиной великой доброты и щедрости. И родная племянница ее, тоже Наташа, пошла в нее: на свои деньги собирала в 30-е годы посылки репрессированным, отбывавшим таежный срок вместе с братом ее мужа).

* * *

У самой-то Лампии никогда не было стремления к благотворительности. Крепкие гены отца перебили, выходит, тонкие материнские. Хотя из благородных торговцы еще похлеще выходят – взять вон того же Козела-Поклевского, отец у него вроде пароход когда-то арендовал. И шляхта бывшая вся по Сибири весьма бойко торгует. А во мне просто ханская жесткость дает о себе знать. Лампия, до сих пор чернобровая и статная, горделиво усмехнулась. Но если Саша, брат, полностью окупечился и даже образование дочери гимназического не дал, мол, к чему, пусть дома сидит рукодельничает да за кухарками следит, то Лампия, помня про образованных своих двух дедов – прадед Еропкин-то, мать рассказывала, вообще на других языках читал, от него и она, его дочь, немного еще в детстве научилась говорить по-киргизски, знал он самого Валиханова, очень его любил, тонкой был души человек, так о нем говорил и считал, что сгубила того грубость жизни солдатской, – и хоть отец, Никита Егорович, был весьма умен, а уж какая практическая сметка была у него, не отнять, но образование все-таки Лампия посчитала всего важнее. Сколько унижений прошла, сколько порогов городского начальства обила – это она, когда-то самая богатая и своевольная невеста! Ведь за каждую копейку пришлось биться. И жить, сдавая комнату на окраине Омска: жалкий этот домишко – все, что смогла она купить на те крохи, что остались от былого богатства. Приходится еще и племянниц держать – она кормит, а Мусе перепадает их одежонка. Разве для Лампии, которую мерзавец Кронид называл степной царицей, такая жизнь?! Оттого и умирает. Не может больше. Сломило ее горе, убила нужда. За гроши и те приходилось ей бороться.