Книга Бессонница - Евгений Рудашевский

Ещё я иногда представляю, что это я написал какой-то роман или рассказ. «Сто лет одиночества» или «Хорошо ловится рыбка-бананка». Представляю, что вот так – взял и стёр эту книгу из истории, а может, заодно стёр и её автора, а единственный экземпляр остался у меня. И вот я перепечатываю его, подписываю своим именем и отправляю в какое-нибудь издательство. Все охают, ахают, восхищаются, говорят, что почти невероятно, чтобы кто-то в столь юном возрасте написал нечто подобное. Хотя это тупо. Тупик какой-то. Вот только я не знаю, будет ли разница, если я сам напишу такую книгу. Не знаю, я и рассказ-то нормальный написать не могу.

Надо ложиться спать.

Если засыпаешь с чувством, что всё бессмысленно, это не так страшно. А вот если с таким чувством просыпаешься, значит, на тебя веет смертью. И не обязательно физической.

Мэкси так и не вернулся. Я знал, что, если записать всё это в дневник, станет легче. Действительно стало. Накатывает сонливость. Я начинаю теряться в тексте своей жизни. Самые простые слова вдруг утрачивают смысл – как стикер с названием отклеивается от предмета и валяется отдельно, а я не знаю, к чему его прикрепить. Вот, слово «смысл». Произнёс его вслух раз двадцать и теперь не понимаю, что это слово означает. Какое-то неуклюжее, непонятное. И «мысль». Смысл, мысль, бессмысленный, мыслить. Мысление. Или мышление? Я уже не знаю.

Надо спать.

28 сентября

В общежитии всегда шумно. Гремит стерео, кто-то смеётся, кричит. На первом этаже, в холле, играют на синтезаторе или банджо. Да, у Энди с третьего этажа есть самое настоящее банджо, а ещё он стучит по дарбукам. Вчера я узнал, что даже Карлос, наш уборщик, играет на гитаре. Он пуэрториканец и с тех пор, как переехал в США, всегда был уборщиком. У себя в Пуэрто-Рико он играл, а тут как-то не задалось. Правда, он всё равно играет – вместе с сыном. Они выступают в барах и даже записали диск со своими песнями, правда, продают его только с рук. Карлос звал меня как-нибудь прийти послушать их. Он мне нравится: весь такой аккуратный, спокойный и немного грустный. Я иногда беру гитару у Роберта со второго этажа и прошу Карлоса сыграть. Он играет. И весь преображается. Играет по-настоящему, с быстрыми переборами и всё такое. Только вот поёт слишком тихо. Когда он выступает с сыном в барах, поёт сын. Наверное, у него голос посильнее. А я играть не умею.

Ещё в Москве как-то записался на курсы, ходил целый месяц, но без толку. Запомнил два десятка аккордов и на этом остановился. Всё равно сбиваюсь с ритма. С ритмом у меня не очень. Всегда хотел играть на фортепьяно, но понимал, что по-настоящему слиться с музыкой можно, если играешь не по нотам, а свободно. Пальцы должны сами скользить по клавиатуре. У меня так никогда не получится.

Недавно рассказал об этом Мэту, а сегодня пришёл к нему в учебную комнату слушать, как он оттачивает вступительную часть второй партиты Баха. Мэт открыл для меня Гленна Гульда. Он и для Эшли его открыл. Мы теперь иногда вместе слушаем его исполнение «Вариаций Гольдберга». А у Мэта фамилия вполне подходящая – Шуман.

Его прапрадедушка был немцем и всю жизнь торговал зерном, а в 1935 году, на следующий год после смерти Гинденбурга, продал хозяйство и перевёз всю свою семью в Нью-Йорк. Мог бы уехать один, и тогда у него осталось бы много денег, и он бы неплохо устроился, но прапрадедушка Мэта взял всех, кого смог, и в итоге денег ему хватило только на хороший костюм – такой, что можно было пойти на биржу и опять торговать зерном, правда, уже к самому зерну не прикасаясь. Мэт говорит, что костюм до сих пор висит у них дома и что выглядит он не очень, но в его семье знают, что без этого костюма семья Шуманов умерла бы с голоду. К тому времени Рузвельт встал у власти и активно боролся с последствиями Великой депрессии, но им всем пришлось довольно туго и жить долгое время приходилось в одной тесной комнатушке. Впрочем, судьба тех, кто остался в Германии, была ещё менее завидной. В конце концов прапрадед Мэтью справился со всеми трудностями, а теперь его праправнук решил стать пианистом, хотя раньше у них в семье не было музыкантов – только мелкие брокеры, клерки, бухгалтеры и один боксёр, двоюродный дядя Мэта.

Когда я прихожу слушать Мэта, мне хорошо. Даже если он сбивается и подолгу отрабатывает какой-то один сложный отрывок. Обычно я сажусь в кресло с виниловой обивкой, закидываю ноги на пластиковый стол и слушаю. Иногда ложусь на пол, даже засыпаю. Точнее, опускаюсь в приятную пульсирующую дрёму.

Я вчера начал писать эссе для профессора Джей, сказал об этом Мэту, а он спросил, нравится ли мне девятый ноктюрн Шопена. Я сказал, что не помню их по номерам. Мэт наиграл, и я сразу вспомнил. Этот ноктюрн я любил.

– Да, нравится.

– Садись ко мне.

– Чего?

– Ты же говорил, что хочешь играть, но так, чтобы свободно, не напрягаясь?

– Да.

– Ну вот, садись.

Я не сразу понял, чего Мэт добивается. Поначалу решил, что он хочет заняться моим обучением. Это было бы большой глупостью. Но я послушался – сел перед фортепьяно на краешек стула, а потом всё понял.

Мэт сел сзади. Прижался к моей спине. Я почувствовал тепло его тела. Спокойное сердцебиение.

Здесь, в учебной комнате, стоял старенький «Schimmel» с отделкой под красное дерево. Конечно, не «Steinway Spirio», о котором мечтал Мэт, но тоже неплохо.

– Вытяни левую руку.

Я вытянул. Мэт положил сверху свою. И обмотал скотчем наши руки от локтя до запястья. Плотно – так, чтобы у нас получилась одна общая рука. Затем так же соединил наши правые руки: моя – снизу, его – сверху. Дальше было сложнее. Нужно было соединить пальцы, каждую фалангу – отдельно, при этом двигаться приходилось синхронно. Поначалу смех мешал нам, а потом вдруг, не сговариваясь, мы посерьёзнели и стали делать всё очень бережно.

Когда мы закончили, Мэт прошёлся по клавишам, а меня как током ударило. Ведь получилось так, что я своими пальцами извлёк эти звуки. Пусть и не контролировал себя.

Мэт проворчал, что ему неудобно, и пришлось заново перевязать руки. Больше всего проблем было с большими пальцами – скотч то и дело сползал. Мэт что-то бубнил себе, а я никак не мог отойти от того первого созвучия, будто сам был струной, на которой впервые сыграли и она до сих пор вибрирует.

– Закрой глаза.

Я закрыл. Расслабился. Чувствовал, как наши тела сплавились в одно, довольно неуклюжее, но живое, тёплое тело. В этом чувстве была свобода. Я подумал, что, когда люди по-настоящему любят друг друга, они могут вот так же слиться во что-то единое – неуклюжее, уязвимое, но настоящее. Я невольно вспомнил Эшли. Представил, что это она сейчас прижимается к моей спине. Что это её сердцебиение, её руки стали моими. А потом Мэт начал играть. И меня опять ударило током. Будто подбросило в воздух и не отпустило – я застыл в каком-то непрерывном падении. Провалился в бездну. В белую тёплую бездну.

Я в самом деле играл девятый ноктюрн Шопена. Я знал эту музыку. Знал слишком хорошо. Она всегда была во мне. Я мог в любой момент услышать её внутри, а тут сам творил её вслух. Вслушивался, вдумывался в каждое созвучие. Летел с ним, становился им. Сколько печали, сколько жизни! Тело не выдерживало, вибрировало вместе с фортепьяно. Мне никогда не было так легко и просторно. Вот только казалось, что я могу не выдержать, рассыплюсь на тысячи белых слезинок.