Книга Венедикт Ерофеев: посторонний - Олег Лекманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Идиллического в детстве Ерофеева оставалось чем дальше, тем меньше, однако период его младенчества, кажется, был для всей семьи относительно благополучным. В годы, предшествующие рождению младшего сына (1936 и 1937), Василий Ерофеев получал за «безаварийную работу» Наркомовскую премию, благодаря его должности семья была обеспечена бесплатным жильем в доме железнодорожников всего в нескольких шагах от станции Чупа.
«У нас был патефон, — вспоминает Нина Фролова. — Пластинки покупали всякие, например речи Ленина, „Замучен тяжелой неволей“ (любимая песня Ильича), „Фарандола“ Бизе, „Песня пьяных монахов“ и т. д.»[70].
«Песню пьяных монахов» из оперы «Монна Марианна» (музыка Ю. Левитина, либретто Н. Толстой), оседлав совок и кочергу, любили исполнять младшие братья — Борис и Венедикт:
В подражанье «Фарандоле» Жоржа Бизе сочинил для сына собственную «поросячью фарандолу» главный герой и рассказчик поэмы «Москва — Петушки»: «Там та-ки-е милые, смешные чер-те-нят-ки цапали-царапали-кусали мне жи-во-тик…» (147)
В записной книжке Ерофеева 1977 года приводится еще одно его «любимое стихотворение детства»:
«Папочка» Венедикта, судя по воспоминаниям Тамары Гущиной, тогда действительно, был «очень веселым»: «…высокий, стройный, с роскошной шевелюрой на голове, он был большим оптимистом и любил напевать революционные песни. Чаще других затягивал „Братишка наш, Буденный“ или „Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…“»[72] «У отца, мне сестры говорили, был замечательный голос», — рассказывала вторая жена Ерофеева, Галина[73]. Не была в то время «грустной» и «мамочка». Сестра Венедикта Тамара вспоминала: «Чувство юмора у нее было замечательное. Мама всегда была центром внимания в молодости, центром притяжения. Вокруг нее всегда крутилась молодежь: „Анюта сейчас что-нибудь такое сказанет, что все будут хохотать“»[74].
В начале войны Василия Васильевича почти сразу же перевели дежурным на станцию Хибины. «Как только началась война, через станцию пошли бесконечные воинские составы с вооружением, солдатами. И сразу же начались налеты немецкой авиации, — вспоминала Тамара Гущина. — Как только загудят самолеты, мама кричит: „Тамара, бери скорее ребятишек, бегите в лес!“ Я хватаю Борю и Вену за ручонки, и все бежим в лес. А самолеты над нами разворачиваются и где-то поблизости бросают бомбы. Мама в панике, что нас под бомбежку послала, бежит к нам… Один самолет подбили на наших глазах. Он загорелся и стал падать — вот уж тут мы торжествовали»[75].
В августе 1941 года мать и дети уехали сначала в село Нижняя Тойма Архангельской области, а потом — в родную для Анны Ерофеевой Елшанку. «Больше месяца мы были в дороге, — свидетельствует Нина Фролова. — Сначала поездом до Кандалакши, потом в трюме грузового парохода до Архангельска, по Северной Двине до Котласа. На какой-то из пересадок мы спали на перроне, а Борю и Вену взяли на ночь в детскую комнату. Когда все дети спали, наши братья собрали всю обувь и сделали из нее железнодорожный состав, играли в поезда, чем очень удивили воспитательницу. Потом мы плыли по Волге в барже из-под соли, нас буксировал пароход. Ночью пароход оставил нас посреди реки. Несколько дней мы плавали, голодали. Потом нас причалили к пристани, и некоторое время мы жили в каком-то колхозе, в Чувашии»[76].
«Ехали больше месяца, потому что нас везде высаживали, — вторит рассказу сестры Тамара Гущина. — Ночевали на перронах, на тротуарах, расстелив свои домашние постели. Вокзалы были забиты битком. Вначале нам еще давали хлеб — мама предъявляла документы, что у нее пятеро детей. А когда добрались до Горького, начались самые наши неприятные дни. Спали на траве, около Волги. Нигде ни куска хлеба не могли получить. Власти обращались с одной просьбой: „Уезжайте — город забит. Тысячи эвакуированных, кормить нечем. Вас на пароходе или барже покормят“. Но все оказалось не так, просто надо было как-то разгрузить город. Через несколько суток мы, совершенно голодные, погрузились ночью на баржу из-под соли. Утром вспомнили про обещание покормить нас. Люди кричали на пароход, который волочил нашу баржу по Волге: „Когда же нам дадут хлеба?“ И вдруг к нам обращается капитан парохода и говорит: „Товарищи! Мы ничем не можем вам помочь — для вас у нас хлеба нет“. Нас на барже примерно с тысячу человек было, все кричат, плачут, есть требуют. Помню, Боря все время канючил: „Хлеб-ца, хлеб-ца“. А Вена — молчал. Пароход оставил нас посреди Волги и ушел. Мы сутки находились посреди реки, пока какой-то буксирный пароходик не подтянул нас к пристани в Чувашии. Из ближнего колхоза, видимо, хлеб привезли — теплый, только что испеченный. Мама принесла буханочку, мы сразу набросились, а она остановила: „Нет-нет! Только по куску! Больше нельзя, а то как бы не было плохо“»[77].
«В Елшанке нас не ждали, — рассказывает Тамара Гущина. — У дедушки, Василия Константиновича, уже жила семья младшего сына Павла и приехала семья Ивана из Керети. Нам места не было. Мы поселились в пустующем доме младшей маминой сестры Натальи. Дедушка принес нам мешок муки и что-то еще из продуктов, но для такой оравушки это было ненадолго. Своих запасов не было, и продать было нечего»[78]. Дом, в котором мать с детьми поселились в Елшанке, не был приспособлен для житья: «печь дымила, всегда было холодно» (из воспоминаний Нины Фроловой)[79]. К этому времени будто бы относятся первые и «самые траурные» воспоминания Венедикта Ерофеева о себе: «Покойная мать сказала всем старшим братьям и сестрам — подойдите к кроватке и попрощайтесь с ним. Со мной то есть»[80]. Подлинность этого эпизода опровергает Нина Фролова: «Да нет, это венедиктова фантазия. Такого не было». Однако сгустил краски Ерофеев не очень сильно: «Рахит был у него — животик большой, косолапить стал. Он невзгоды переносил болезненнее всех нас», — поясняла Тамара Гущина[81].
