Книга Домашний огонь - Камила Шамси

– Спасибо, – произнес он, когда песня закончилась. – О чем тут говорится?

– Славятся девушки со светлой кожей, которым нечего в жизни бояться, ведь каждый влюбится в их светлую кожу и голубые глаза.

– О да! – рассмеялся он. – Когда-то я знал. Этой песней дразнили мою сестру, но она предпочитала воспринимать ее словно комплимент – и так оно и вышло. Видишь, какая у меня сестра.

– А ты? Тебе песня понравилась?

Он слегка нахмурился, вонзил зубцы своей вилки в короткие трубки макарон.

– Нет, похоже, не понравилась, – сказал он растерянно, как человек, не привыкший отвечать на вопросы о своих склонностях.

Он поднес вилку ко рту и с негромким чмоканием засосал макароны.

– Ох, извини. Обычно я веду себя пристойнее за столом.

– Не беда. Ты хоть немного говоришь на УРДУ?

Он покачал головой – такой реакции и следовало ожидать, учитывая его попытку воспроизвести песенку, и Исма уточнила:

– И не знаешь, что такое bay-takalufli?

Он выпрямился и поднял руку, словно школьник:

– А это я как раз знаю. Нарушение этикета как выражение близости.

На миг она удивилась, с какой стати отец, не обучивший сына даже начаткам урду, все-таки надумал объяснить ему это слово.

– Я бы сказала, не близости, скорее вы просто чувствуете себя рядом с этим человеком свободно и спокойно. До такой степени, что отпадает необходимость соблюдать хорошие манеры за столом. Если это сделано правильно, вы этим оказываете другому человеку честь, демонстрируя, что вам легко и приятно в его обществе – это особенно важно, когда знакомство недавнее.

Длинные фразы стремительно слетали с ее губ – лишь бы скрыть, забыть, как дрогнул голос на слове «близость».

– Ладно, – сказал он, словно она сделала предложение и он его принял. – Пусть нам будет легко друг с другом без застольных манер.

Он подтолкнул к ней тарелку, и Исма, к собственному удивлению, обмакнула в соус от пасты корочку своего сэндвича и, наклонившись над тарелкой, впилась зубами в этот вкусный кусочек.

Когда завершился ланч – ланч, за которым они чувствовали себя так свободно и время текло так быстро, – Эймон поднялся и сказал:

– Встретимся здесь же на днях? Я выяснил – у них лучший капучино в городе, когда автомат работает.

– У меня занятия во второй половине дня, а утро я чаще всего провожу здесь, – ответила она.

На самом деле иногда она ходила в другое кафе, если тут собиралось слишком много народу на ее вкус, но зачем так уж суетиться?

* * *

Сестры и брат всегда следили друг за другом, и каждый ловил на себе взгляды двух других. Во всяком случае, так это ощущалось, хотя, скорее всего, Исма была сосредоточена на близнецах куда больше, чем они на старшей сестре. На миг она оторвала взгляд от экрана и заметила Эймона за столиком – не слишком далеко от нее и не слишком близко, – он столь внимательно изучал какие-то новости в местной газете, что не отводил глаз от страницы, даже когда подносил ко рту чашку и отхлебывал кофе. Очень непохоже на тот мир, в который Исма переносилась на несколько минут каждое утро ровно в одиннадцать часов утра. Ее брат всегда был рабом своих привычек, и это оказалось к счастью, иначе так проходили бы не минуты, а часы каждый день: следить, как Аника в скайпе ждет Парвиза, потом рядом с его именем вспыхивает зеленая галочка, и тогда Исма принималась гадать: «Что он ей говорит, не расстроит ли ее своими рассказами, не вздумает ли позвать ее к себе, стать частью того же безумия? О нет, пожалуйста, только не это, такого он не сделает, но почему же он не может просто оставить ее в покое». Каждый раз это длилось лишь несколько мгновений, и тут же его имя вновь перемещалось в колонку неактивных контактов. Сразу после Аника писала Исме: он отметился. «Отметься» – так близнецы наставляли друг друга, если школьная поездка или ночевка у друзей разлучала их, и в назначенный заранее час приходило СМС с единственным словом: «Отмечаюсь».

Когда Парвиз отключился, а вскоре следом и Аника, Исма избавилась от бремени этого дня и послала смайлик с исходящей паром кружкой через несколько столиков, Эймону, и тот сразу же послушно отправился наверх взять им обоим кофе. Это тоже стало частью ежедневного ритуала за последнюю неделю – примерно, – хотя зачем прикидываться, будто она сбилась со счета? Ровно девять дней с того ланча, когда он предложил отказаться от хороших манер во имя близости.

– Что в мире творится? – спросила Исма, когда Эймон вернулся и сел напротив. Он кратко пересказал наиболее интересные сюжеты из местных новостей: медведь поцарапал дверь гаража; в соседнем городке случился недолгий транспортный коллапс из-за столкновения трех машин, никто не пострадал; статуя Рональда Макдоналда исчезла из принадлежащего семье сада. Исма отдала пальму первенства статуе Рональда как «самой местной» из местных новостей, но Эймон заспорил: Рональд – мировая знаменитость.

Каждый день после их одиннадцатичасового кофепития он отправлялся «блуждать» пешком или на велосипеде, смиренный Христофор Колумб, исследующий тропы своего детства и открывающий новые. Порой наутро он возвращался в кафе с каким-то сувениром, добытым в этих странствиях: то с банкой кленового сиропа из кондитерской лавки, то с однодолларовой купюрой, которую обнаружил прибитой к дубу, в купюре отверстие по форме дубового листа. Или с фроттажем надгробной надписи Эмили Дикинсон. Странное выбрали выражение, ворчал он: «отозвана», словно речь идет о бракованной партии товара. Из его рассказов Исма узнавала больше о той части света, где теперь поселилась, чем из непосредственного опыта жизни здесь, но когда она спросила, какую цель он себе ставит – может, хочет написать травелог? – Эймон ответил, что повседневные наблюдения сами по себе вполне достаточная цель. А что будет, когда его сбережения иссякнут, беспокоилась она. Вообще-то деньги, о которых он ранее упоминал, принадлежат его матери, пояснил Эймон, недавно она отказалась от большей части своей работы, решила, что ради работы люди жертвуют слишком многим – в жизни, в отношениях. Дочь она так и не сумела отговорить от семнадцатичасового рабочего дня, зато сына легко убедила поискать в жизни иные смыслы, кроме заработка и карьеры. Исме эта идея тоже показалась восхитительной, но разочаровывало, как мало Эймон использует полученную возможность. Лучше бы новый язык учил или за штурвалом спасательного судна бороздил воды, где переворачиваются жалкие лодчонки, на которых беженцы пытаются достичь спасительного берега.

Поначалу она ждала, что он предложит ей какое-то совместное занятие после кофе – сходить в кино, пообедать, еще раз прогуляться, – но вскоре убедилась, что для него она лишь одна из вех, помогающих распределить время: его дни обладали не структурой, но содержанием. «Кофе с Исмой» между утренней газетой и дневной прогулкой. И хотя она ясно дала понять, что у нее прибавилось свободного времени – весенние каникулы начались, – ничего не изменилось.

За кофе Эймон нередко упоминал своего отца, но всегда как члена семьи, не как государственного деятеля. Нарисованный им портрет – преданного семье, доброго, любящего подшутить над детьми отца – был так далек от образа, давно сложившегося у Исмы, что порой она гадала, уж не выдумывает ли он все это, скрывая правду об отце. Но нет, конечно, – видно же, как ненастороженно, свободно Эймон держится.