Книга Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Александр Шубин

Казалось бы, такая резкая критика режима, требования фракционности и даже всеобщего вооружения народа должны были возмутить правоверных партийцев. Но нет.

Выступление мэнээсов вызвало скорее интерес и симпатию. Молодежь выступила откровенно, неравнодушно. Ну, погорячились, не все продумали, можно поправить, поспорить.

26 марта руководство парторганизации попробовало устроить идейный разгром „критиканов“. Но после первых резких осуждений выяснилось, что коммунисты-физики не собираются участвовать в расправе.

Даже те выступавшие, кто не был согласен с резкостью выступлений мэнээсов, не считали нужным как-то их наказывать, а хвалили за искренность и осуждали ортодоксов, которые обрушились на радикалов: „Я думаю, не будем осуждать и запугивать, разъясним и поправим товарищей, укажем на их ошибки“[26].

В итоге было принято относительно мягкое постановление с осуждением политической ошибочности выступления мэнээсов. Следовало провести с ними разъяснительную работу.

Вышестоящие партийные чиновники были возмущены. Закрутилось дело об увольнении инакомыслящих. В ходе расследования выяснилось, что выступление мэнээсов не было спонтанным, что они договорились действовать вместе. Но главная угроза заключалась в том, что радикалы могут рассчитывать на благожелательное отношение большинства коммунистов.

Под увольнение подвели Орлова, Авалова, Нестерова и примкнувшего к ним старшего техника Щедрина.

5 апреля события в теплотехнической лаборатории были удостоены постановления Секретариата ЦК и охарактеризованы как выступление „антипартийных элементов“, на которую большинство коммунистов ответили „недопустимым для коммуниста либерализмом“[27].

Информация о событии быстро распространилась, и уже в апреле физики Электрофизической лаборатории в Калининской области обсуждали, что в МГУ идет сбор подписей за восстановление уволенных физиков на работе в Теплотехнической лаборатории[28].

Но хорошие специалисты нужны отечественной науке — и уже в 60-е гг. физикам будут прощать любые разговоры „между своими“. Своеобразным выражением этой перемены стал фильм „Девять дней одного года“ (1961 г.), где физики обсуждают острые социально-политические темы, которые „в прежние времена“ могли дорого стоить вольномыслящему (при упоминании этого обстоятельства герой И. Смоктуновского говорит: „А в прежние времена я помалкивал“). В 1956 г. были еще „прежние времена“, и те, кто не помалкивал, могли пострадать. В 1961 г. времена были уже „нынешние“, и репрессивная санкция наступала для „ценных специалистов“ лишь в случае демонстративных публичных политических выступлений.

В 1966 г. парторганизация Курчатовского института уже не боится приглашать в свое учреждение опального (и потому интересного) писателя Солженицына для чтения „Ракового корпуса“ [29].

В 1956 г. молодые физики не были одиноки. Не сговариваясь, партийные смельчаки повторяют аргументы друг друга. Аппарат ЦК с тревогой фиксировал их: „на собрании парторганизации Институтавостоковедения Академии наук СССР с антипартийными заявлениями выступили члены партии Мордвинов и Шаститко“.

Старый большевик Мордвинов утверждал, что и нынешние вожди партии „отвечают за расстрелы“, обвинил Хрущева в трусости в сталинскую пору. „Руководители партии, по его словам, должны были поставить перед съездом вопрос о своей ответственности“. К очередному Пленуму ЦК необходимо провести дискуссию по докладу Хрущева, а по ее итогам созвать внеочередной XXI съезд партии[30].

Старшее поколение было поддержано младшим. Аспирант Шаститко говорил и о неискренности Микояна, который раньше восхвалял Сталина, о том, что Советы ничего не решают, о манере Хрущева всех перебивать во время выступлений.

И в Институте востоковедения парторганизация не захотела „давать решительный отпор“, ограничившись затем вынесением выговоров[31].

В парторганизации Литературного института скандал произошел после доклада Первого секретаря Союза писателей А. Суркова, который „нарвался“ на студента-заочника С. Никитина. Никитин, моряк и инвалид, уже был известен как критик литературной „лакировки“, то есть приукрашивания действительности.

Теперь Никитин выступил с политической речью. Он заявил, что „доклад Суркова никуда не годится: одни общие фразы. В течение долгого времени нам давали вместо сахара и масла суррогат и покрикивали: „Да здравствует мудрый вождь товарищ Сталин!“ Брали, что бросали со сталинского стола. Из нас делали рабов“.

Последние слова вызвали возмущение у присутствующих. В зале поднялся шум и раздались реплики: „Хватит!“, „Стыдно!“ Однако Никитин продолжал говорить[32].

Как и другие коммунисты, решившиеся в эти дни выступить на партсобраниях „не в струю“, Никитин спешил сказать обо всем, что наболело: „У нас, продолжал Никитин, образовалась преграда между писателем и читателем. В литературе много развелось фельдфебелей от литературы. Их надо бы направить к маршалу Жукову. Он найдет им применение“. Слова Никитина: „Я вольный человек и хочу петь вольные песни“ были встречены возгласами: „Анархист!“, „Ни стыда, ни совести!“. „То, что мне не дают высказаться здесь, — продолжал Никитин, — говорит о выверте наизнанку старого способа в нынешних условиях. Одна свобода восхваляется, другой не допускается. Старый партизан говорил мне: „Обманывают русский народ, 250 граммов хлеба дают на трудодень“. Я забросал его патриотическими фразами. В подобных случаях так все поступали“[33].

Нежелание части интеллигенции защищать бюрократию пропагандисткой ложью угрожало социальным устоям Системы.

К тому же тема сталинской диктатуры просто провоцировала коммунистов-идеалистов требовать большей демократии, чтобы советы имели не меньше прав, чем западные парламенты.

„На партийном собрании Ереванского Государственного университета… аспирант Погосян П. и преподаватель Кюрегян М. допустили явно антисоветские заявления и восхваления демократии в буржуазных парламентах“. Конечно, на этом собрании не мог не „всплыть“ национальный вопрос: „Преподаватель Арутюнян Р. внес предложение о присоединении Нагорного Карабаха к Армянской ССР. Несмотря на то, что некоторые коммунисты осудили выступления Погосяна, Кюрегяна и Арутюняна, но партийное собрание не реагировало на их антипартийные измышления“[34]. Еще радикальнее и обширнее обсуждали национальный вопрос писатели Армении.