Книга Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина

Насладившись произведенным эффектом (а папа Морской явно удивился, причем не только из-за грубого словца), Николай продолжил:

— Сейчас объясню. Я на завод зачем в 17 лет пошел? Чтобы не сидеть у матери на шее тоже, но вообще, потому что от завода на рабфак посылают, а после рабфака прямая дорога в институт, а оттуда, как мать мне всю жизнь говорила, «в люди». Очень она хотела, чтобы я в институте учился. Не подводить же. Два года у станка отработал и попросился учиться. Год рабфака отсидел как шелковый, — на шелкового Николай был совершенно не похож, но не перебивать же. — Учиться, кстати, даже интересно. Еще чуть-чуть, и я студентом в Технологический пошел бы. И тут — на́ тебе! — инцидент. Вызвал меня к себе на заводе парторг и говорит, мол, надо для стенгазеты заметку про рабфак написать. В стихах и на украинском языке. Я честно говорю, мол, всегда готов в стихах, но украинского не знаю. А откуда? Да и зачем? Всю жизнь без него жил…

— Тссс, молодой человек! — поморщился папа Морской. — Чему вы учите ребенка? Вы же хотите выйти в журналисты? Чем больше языков, тем больше возможностей. Я вот, помимо украинского, русского, идиш и немецкого, пишу еще и на газетном, что в корне отличается от всех вышеперечисленных языков. И знаю также редкий вымирающий язык журнала «Сельский театр», что бесценно…

Ларочка поняла, что папа шутит, и засмеялась, а Николай, кажется, обиделся.

— Вам лишь бы шуточки шутить! — перебил он.

— Ну не рыдать же над таким конфузом… Запомните, мой друг, пренебрегать каким-то обучением — все равно, что воровать у себя…

— Да не пренебрегал я! — выпалил Николай. — Что вы налетели? И не дослушали к тому же! Так вот! Узнав, что я не владею украинским, парторг давай кричать: «Ты что это мне и товарищам голову морочишь? Мы тебя от завода на рабфак отправляли как украинского рабочего. Нам в рамках коренизации под украинцев места для обучения выделили! А ты, выходит, не украинец? Обмануть советскую власть вознамерился?» Тут я разозлился, — вот разозлившимся гиганта-Николая представить было просто. — Это как же я не украинец, если Горленко? — продолжил он. — Все предки матери испокон веков тут, на Слобожанщине жили. А отец из Луганской области. В родительском доме у отца, кстати, все на украинском говорили, но нам это уже не передалось. А вот национальная гордость — передалась. Да, говорю на русском, но это ж не значит, что я не украинец? А парторг такой: «Значит-значит!» Не выдержал я, расстроился, съездил парторгу по физиономии. Ну и сразу с рабфака вылетел. Пострадал за свою любовь к Украине. А с завода уже сам ушел, уж больно обидно стало за себя и за Родину…

Прозвенел звонок, и Николай был вынужден прерваться.

— Пойдемте в зал, — скомандовал Морской.

Тут Коля неожиданно замялся.

— Я, это… Ну не очень про балет. Я за последние двадцать лет — то есть за всю свою жизнь — был на балете всего однажды. Нам на рабфак пришла разнарядка, надо было выделить представителей… Меня и выделили. Только я заснул. Прям на спектакле. Я после работы, уставший, а они танцуют… Позору было — до сих пор краснею! — Тут Николай и правда покраснел.

— Вот и отлично! — обрадовался папа Морской. — Раз так, то сейчас вы тем более должны пойти с нами. Будете проверочной группой. Новый балет призван будоражить массы и не усыплять! Вот и проверим.

— Ладно. Только все ж я — «ты»!

Пройдя в первый ряд партера, папа Морской поворчал про то, что прессе вечно выделяют не лучшие места, усадил Ларочку и Николая и, к великому удовольствию дочери, тихонечко спросил:

— Скажите, а почему про отчисление с рабфака вы не рассказывали раньше? Вы начали историю со слов «могу все рассказать теперь, когда все разрешилось»…

— Ах, да! — вспомнил Николай. — Уйдя с завода, я думал, что моя жизнь кончена. Посадят за драку же, как пить дать, посадят! Я так страдал, что окончательно заделался поэтом. Теперь пишу стихи без остановки, а раньше только, если просят для газеты.

— Прочтете?

— Что вы! Даже не просите. Сказать по правде, нечего читать. «Писать» это не значит «написать», все новые вещи только в стадии задумок. А старые, признаться, никудышны.

— Товарищ, тише! — возмутилась какая-то дама со второго ряда. — Вы не на трибуне! Мешаете настроиться на искусство! Не даете подготовиться к восприятию!

Николай перешел на шепот, который почему-то зазвучал в два раза громче.

— Так вот! Про то, как дело разрешилось. Сегодня утром дядя Илья сказал, что парторг хоть и свинья, а жаловаться в милицию не станет. Видать, понимает, что получил за дело. Оклеветал трудовой элемент — получай в рыло! — Николай угрожающе показал кулак пространству. — А может, ничего не понимает, а просто испугался моего дядю. Мне очень повезло, что мать когда-то случайно встретила в городе дядю Илью. Он моему покойному отцу приходится родным братом, но все следы затерялись, и мама долгое время даже не знала, что дядя Илья в Харькове. А когда узнала, дядя Илья пообещал взять меня под крыло. Ну и взял. И вам отдал, когда услышал, что парторг у нас скотина, а я уже всерьез пишу стихи.

И уже после третьего звонка, одновременно со вступлением оркестра и мягким затемнением, Лариса с Колей в один голос задали вопросы:

— Как думаете, я ребенка заболтал? Я молодец, что перестроил тему?

— Папа Морской, так ты за кем шпионишь?

* * *

«Вот вам и “Танцевальный октябрь!”» — растерянно думал Морской к концу первого отделения, вспомнив броский термин из теории танца Фореггера.

Все в целом правда было грандиозно. И сцена, превращенная в стадион, — каким-то чудом художник Петрицкий визуально увеличил пространство раз в пять. И чарльстон отрицательных героев — Николай на нем так оживился, что стало страшно: не уйдет ли в подтанцовку. И все эксперименты с освещением — до этого все в Харькове привыкли, что есть всего два театральных спецэффекта (зеленая подсветка для обозначения ночи и красная — для вечера), а в «Футболисте» свет, как в добалетных цветомузыкальных представлениях XVIII века, был полноправным действующим лицом.

Но — увы и ах! — все вместе это было не спектаклем, а распадающимся на куски набором из концертных номеров. Из-за кулис отчетливо веяло киевскими каштанами: то есть тем временем, когда Фореггер только начинал и ставил в Киеве в своем первом театре, именуемом «Интимный театр», прекрасные концерты из миниатюр. Большие полотна требуют совсем другой работы… Быть может, стоило плюнуть на соревнование и прорепетировать еще пару месяцев? И, кстати, хваленая революционность подхода пошла во вред: убрали привычную для балетного спектакля структуру — сюжет рассыпался, запретили главной героине танцевать классические па — артистка потеряла в технике, которой славилась и которой могла бы поразить…

О главной героине — речь особая. Сюжет спектакля был нарочито примитивен: юные Метельщица и Футболист чуть не расстались из-за козней нэпмановских франта и дамы. Ситуация понятна для простого зрителя и, главное, в достаточной степени смешна, чтобы было что играть. Увы, Уборщица-Метельщица, а точнее исполнительница этой роли Ирина Онуфриева, смеяться была не намерена. Она как королева — горда и полна внутренних трагических переживаний. Красивая? Да, глаз не оторвать. Точеные черты, ресницы-крылья… Но тут же не обложка журнала, тут театр! Уборщица с «лица нездешним выраженьем» смотрелась абсурдно. Неясно, отчего же Футболист предпочитает эту хладную Жизель заводной и полной западного шика Даме — в исполнении характерной прима-балерины Дуленко образ вышел более чем привлекательный.