Книга Гнездо для стрекозы - Юлия Климова

– Двенадцать миллионов пятьсот раз, двенадцать миллионов пятьсот два… – с удовольствием протянул аукционист, глядя на Эдиту Павловну, – двенадцать…

– Тринадцать, – спокойно произнес Клим Шелаев.

Я сжалась и превратилась в ледышку, мечтающую растаять и испариться от желтого света низких люстр. Сцепив пальцы, неожиданно ощутила запах сигарет и терпкого парфюма. С трудом перечеркнув это наваждение, я покосилась на бабушку. Лицо Эдиты Павловны сияло гневом и торжеством. Она любила, бесконечно любила своих врагов (в отличие от меня) и наверняка считала эту минуту превосходной. Более чем превосходной!

«Интересно, чем все закончится?» – задалась я своевременным вопросом, чувствуя в душе невесомость. Да, я могла лишь повиснуть в воздухе, чтобы случайно не коснуться ни участка пола, на котором расположился Клим, ни того места, где восседала бабушка.

– Тринадцать пятьсот, – трескучим голосом произнесла Эдита Павловна. Я знала, они не станут пользоваться еле заметными знаками – они будут громко и четко произносить свою цену, потому что на войне как на войне. – Посмел-таки, щенок, – прошипела бабушка. – Что ж, не будем мелочиться. И на что только надеется? – добавила она с усмешкой.

«Вообще-то Клим надеется повесить Тафта у себя дома».

– Не знаю, – тихо произнесла я в ожидании чувства вины и ста кругов ада. Я бы солгала, если б сказала, что в этой ситуации мне удалось сохранить спокойствие, что я равнодушна и действия Клима, а также реакция бабушки меня совершенно не интересуют.

«В рай после смерти я не попаду. Это точно, – вздохнув, я заставила себя смотреть только прямо. – Страшные черти будут жарить меня на сковородке, и все благодаря Шелаеву. О, как они будут меня жарить!»

Коснувшись ожерелья, я сделала провальную попытку успокоиться.

– Четырнадцать.

– Отлично! – порадовался аукционист и с уверенной надеждой посмотрел на Эдиту Павловну.

Она кивнула:

– Четырнадцать пятьсот.

Самое лучшее, что я могла сделать, – это сосредоточиться на картине. Мне вдруг даже захотелось понять, из-за чего разгораются подобные страсти… Впрочем, они были бы равно такие же, если бы Эдита Павловна захотела купить столовую ложку или стул.

– Что он делает? – тихо спросила бабушка. – Клим вовсе не глуп и прекрасно понимает: картины ему не видать… Неужели он хочет…

– Вряд ли Шелаев желает вас обидеть, – на всякий случай выступила я с миротворческой миссией. С абсурдной миротворческой миссией.

Но Эдита Павловна, поглощенная раздумьями, меня не услышала.

Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Как же быстро повышалась цена, и как тихо было в зале. Все ждали развязки.

Поймав веселый взгляд Шелаева, я гордо отвернулась.

– Я знаю, чего он хочет, – сухо усмехнулась Эдита Павловна.

– Чего? – автоматически спросила я.

– Вытащить из моего кошелька побольше денег. Картина ему не нужна. Повышая цену, он… Как обычно называет подобную наглость твоя двоюродная сестра? Он «раскручивает» меня, вот как! – бабушка скривила губы, а затем бесшумно засмеялась. Серьги задрожали в ее ушах. – Да, Лера именно так бы и назвала происходящее. Что ж, мы отплатим ему той же монетой.

Наконец-то в моей голове стало светло и ясно. «Бабушка считает, что Шелаев просто хочет ее «немножко разорить», и, накрутив цену, он прекратит борьбу». Незначительный урон для семьи Ланье, но важен сам факт. То есть победителем окажется не тот, кто купил картину, а тот, кто заставил другого прилично потратиться.

– Двадцать четыре пятьсот раз, двадцать четыре пятьсот два…

Но я-то знала, Клим приехал на аукцион именно за картиной и специально выворачивает ситуацию таким образом…

– Двадцать пять, – небрежно бросил Шелаев.

Эдита Павловна вздохнула, выдохнула и расслабилась – ее мышцы больше не были напряжены, морщины на лице несколько разгладились.

– Он попадется в собственную ловушку, – еле слышно произнесла бабушка и добавила чуть громче: – Занавес нужно всегда опускать вовремя, Анастасия. Запомни это. Почти тридцать миллионов… Для Шелаева эта сумма не огромная, но он расстроится. Надеюсь, неприятный осадок останется надолго. – Бабушка кивнула аукционисту и произнесла громко: – Двадцать пять пятьсот.

Клим не производил впечатления человека, собирающегося расстроиться в ближайшее время (или еще когда-нибудь). Он рассчитывал именно на такой ход мыслей Эдиты Павловны: она отдаст ему картину, чтобы наказать. Шелаев получит Тафта! Но один момент все же ускользал… Как Клим потом это объяснит и преподнесет? Что за смысл в подобном поступке, если Эдита Павловна будет считать себя победительницей?

– Двадцать шесть пятьсот, – объявил Шелаев.

– О! Тафт был бы вам признателен за такую любовь к его таланту! – наигранно воскликнул аукционист.

– Не сомневаюсь в этом, – улыбнулся Клим.

Эдита Павловна царственно повернула голову и посмотрела на Шелаева продолжительно и очень внимательно, будто пыталась понять, сколько он еще собирается вести игру. Он ей тоже улыбнулся, но сдержанно, чуть прищурившись.

– Двадцать семь, – произнесла Эдита Павловна и дотронулась кончиками пальцев до седых волос. – Еще немного, – сказала она мне.

Я все же должна была перейти на сторону бабушки (из двух зол…), но моя душа в эту минуту напоминала твердую шершавую косточку персика и отказывалась выбирать. Где-то внутри дрожала и дергалась ниточка, которую так хотелось отыскать, выдернуть и выбросить в окно. Но я подозревала, что она, как маленький упорный червячок, приползет обратно и вновь лишит меня покоя…

– Двадцать семь пятьсот.

– Двадцать девять, – сделала немыслимый рывок Эдита Павловна.

– Тридцать, – отбил Шелаев.

– Тридцать раз, тридцать два-а-а… – нарочно протянул аукционист, но бабушка отрицательно покачала головой. – Тафт «Коричневый Париж». Замечательная картина! О ней мечтают многие! Тридца-а-ать…

Эдита Павловна не шелохнулась.

– …три. Продано!

По залу пронесся легкий гул голосов, скрипнули стулья, пролетел чей-то кашель… Накал спал – теперь обладатель городского мотива был известен. Наверное, многие гадали, почему непобедимая Эдита Павловна Ланье сдалась? Не в ее характере подобные поступки.

– Этот день вряд ли можно назвать плохим, – подвела итог бабушка и неторопливо поднялась со стула. – Хотя Тафт хорош, очень хорош… Тридцать миллионов. Возможно, стоило дойти до сорока, но это мелочи. – Она кивнула Шелаеву, посмотрела на «Коричневый Париж», сморщилась, будто увидела большую тарелку с нарезанными лимонами, и поплыла к выходу.

На первом этаже мы остановились около стойки администратора. Эдита Павловна взяла первую попавшуюся рекламную листовку, вынула из сумки ручку и размашисто написала на голубом фоне картинки: «Ты глупо потратил деньги, мой мальчик. Никогда не доверяй женщинам, носящим фамилию Ланье».