Книга Песнь тунгуса - Олег Ермаков

Сейчас, на утренней пастьбе — Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, — и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.

Серебристая была не одна. И может быть, Ветер знал это. Или же он подчинялся кому-то еще.

Несколько весен назад Ветер поступил иначе, относил серый запах в сторону — и вдруг они высыпались из снежной мглы, сами похожие на эту крутящуюся мглу, на снежные вихри, мягкие, со сверкающими звездами глаз. И сестры кабарожки кинулись прочь, а мать — прямо навстречу клубящимся серым. Но их было несколько, и только одного ей удалось отвлечь — и тут же рухнуть в снег с разорванной шеей. Остальные гнали двух сестер и повалили их под осыпью, а Серебристая, рвавшая мох на упавшем, но не легшем на землю дереве, затаилась среди зеленых пушистых ветвей.

Все было быстро покончено с матерью, сестрами, и остались только кровавые следы вихрей, унесших их, — и густой серый запах. Серебристая простояла на поваленном дереве до утра и надолго пропиталась этим запахом смерти.

Но исчезли Волки так же внезапно, как и набежали в этот край. И долго не возвращались.

И вдруг — вернулись.

5

— Ну, чего ты там пишешь?

Шустов обернулся. Андрейченко, нескладный, длинный, в тельняшке с засученными рукавами медленно спускался по тропинке к речке с почерневшим чайником. Шустов нахмурился. Не услышал, как лесничий подходит, речка здесь шумела, билась, вскипая белой молочной пеной, захлестывая серые и темные, зеленоватые, черные камни.

Лесник закрыл общую тетрадь, сунул ее за пазуху:

— Да так…

Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.

Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», — прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.

В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.

— Как в бане уже, — сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.

— Пар костей не ломит, — ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. — Строчит чего-то, — сказал он, кивая на молодого лесника.

Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.

— В смысле?

— Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, — пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.

Милиционер смотрел на лесника.

— Дневник. Ну, записи, просто для себя, — неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.

— Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, — сказал милиционер, — разноцветными карандашами буковки писала…

Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.

— Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, — сказал он.

— В армии и я делал, — вспомнил милиционер.

— Чего? — не понял Андрейченко.

— Альбо-о-м, — ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.

— Дембельский?

— Ага, — сказал милиционер. — В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.

— Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! — воскликнул Андрейченко.

— А тебе когда в СэА? — спросил милиционер.

Андрейченко снова ржаво рассмеялся.

— Парень косит, — сказал он.

— В смысле? — спросил милиционер.

— Погода нелётная, — буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.

Милиционер даже привстал.

— А на нашем транспорте чё не полетел?

— Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, — чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.

— Светайла — это кто такой?

— Начальница аэропорта, — сказал Шустов.

— Уехать-то можно было раньше, — проговорил Андрейченко, ухмыляясь. — Пожить в гостинице или на призывном пункте. И почту вертолет закидывал… Но наш пострел — всюду не поспел.

— Я был как раз в тайге, — сказал Шустов.

— И чего ты там делал?

— Смотрел, — невнятно ответил Шустов.

— Гулял! — воскликнул Андрейченко и потянулся к загрохотавшему крышкой чайнику.

Он снял чайник с печки, поставил его на дощечку на столе.

— Сыпани-ка заварочки. Да зажги уже лампу.

Шустов сунул горящую спичку под закопченное стекло, и черный гребешок фитиля занялся синеватым пламенем, потом он взял пачку грузинского чая, приподнял крышку ножом и насыпал в чайник заварки. Милиционер кашлянул в кулак.

— Это ты зря, — сказал он Шустову. — Не со своим призывом не в масть служить. У нас был один учитель, он почти до двадцати семи лет откашивал, учительствовал в самой глухомани. А потом решил в родной Новосибирск вернуться, буквально за месяц до дня рождения. И тут-то его загребли. Мальцам было плевать, что учитель и плешь на башке, — по этой плеши и огребал.

— Да, когда еще дашь по башке учителю, — отозвался Шустов.

— Сам виноват, — заключил милиционер.

— На Востоке по-другому.

— Ты что, с Востока? Азербайджанец?

Андрейченко засмеялся.

— Туркмен?

— Просто… читал, — сказал Шустов.

— И что там пишут, соответствующе? — спросил Андрейченко, растопыривая улыбкой смуглое лицо с черными густыми бровями и подставляя кружку. — Ну, плесни.