Книга Сын палача - Вадим Сухачевский

— Делать легавым больше нечего!

— Вот и я так же думаю, — кивнул Бежевый. — Кстати, сей раб Божий, как и тот твой Упырь, уже приговорен, просто сам ускорил исполнение.

— Кем приговорен, судом? — встрепенулся Федька, однако Бежевый отвечать на этот вопрос не стал.

— Ладно, пошли ухо твое лечить, — сказал он. — Последнее дело — когда ухо болит, по себе знаю. Однажды так болело — места себе не находил.

— Да не болит у меня ухо, дяденька, — признался наконец-таки Федька. — Это Минька Прыщ придумал в рифму: «Федуло — надуло».

Бежевый ничуть не рассердился. Сказал:

— Ну и славно… Тогда вот что. Надевай-ка ты опять свое рванье и возвращайся покуда назад, на Сухаревку, а то у меня сегодня еще дела. И — помнишь, что я тебе прежде сказал? Глаз не спускай с этого… Как вы там у себя его называете?

— Упырь.

— Вот-вот. Так что давай, Федор, переодевайся и ступай. А увидишь Упыря — сразу ко мне. Все понял, Федор?

Эдак — Федором — его, Федулу, называли впервые. Жаль, для Сухаревки — что Федор, что Федька, все одно: Федуло-надуло…

Вдруг неожиданно для самого себя он спросил:

— А можно, дяденька, я не Федором буду?

— Под псевдонимом хочешь работать? — озадачил тот непонятным словцом. — И как же ты теперь желаешь называться?

— Можно я тоже буду Викентием?

— Что ж, — усмехнулся Бежевый, — Викентием так Викентием, возражений не имею. Викентий-второй, стало быть.

И так хорошо стало Федьке от этого нового имени, что он повторял его на разные лады, пока шел к Армянскому переулку: Викентий, Викентий… Здóрово!

Там, в переулке, уже гудела толпа, обступившая кого-то, распростертого на тротуаре.

— Стакан только выпил, гляжу — мертвый уже! — громко рассказывала женщина в белом халате. — И как он так враз помер, не пойму! Я ему даже сдачу с полусотенной не успела дать!..

Кто-то в форменной фуражке на голове наклонился и вдруг воскликнул:

— Э, да у него ж в кармане наган!.. И морда вон какая бандитская! Надо звонить!

Да, ничего тут не скажешь, гладко складывалась у Бежевого эта его цепь!..

Дальше Федька-Викентий глазеть не стал и побыстрее дунул к себе на Сухаревку, пока никто не занял на ночь место у его котла.

…А среди ночи вдруг выдернуло из сна холодным, липким страхом. Что, если и к нему уже примеривался какой-то своей смертной цепочкой этот Бежевый? Больно он — хоть Федулой, хоть Викентием называй, теперь уж, может, это и без разницы, — больно он о Бежевом теперь знал много, а такие «знайки» долго на свете не живут.

До рассвета он больше не смыкал глаз — все казалось, та самая цепь у него на горле затягивается. Сейчас вот воздуха глотнет напоследок — да так, Викентием не успев побывать, ни за что ни про что и помрет…

Но утро настало, а он все не помирал. Подумал, что, глядишь, теперь и до вечера не помрет.

Ошибался, выходит, в Бежевом…

Ну а днем как раз и Упырь появился на Сухаревке. Недели три его не было видно — и вот нате!

Сразу понятливые сухаревские мазурики исчезли, словно их тут и не было. Из мазуриков остались только двое: Федька, притаившийся у котла, и еще один, новенький, сбежавший от голодухи из Самары, Ленькой звали, пока еще несмышленыш, всего дня три как прибился к сухаревским, еще ничего о здешней жизни не знал.

Упырь сразу — к нему: почуял, гад, легкую добычу! Каким-то нюхом особым он ее всегда вмиг унюхивал.

Уж на чем они сошлись, один черт знает, только потопал дурень Ленька вслед за Упырем.

Надо было спешить, поэтому Федька сразу дунул бегом на Мясницкую. Уже через пять минут выкладывал все, что видел, Викентию.

Тот медлить не стал, накинул свой бежевый плащ и выбежал из дома. Федька — за ним, но поди догони, когда у того ножищи что ходули.

Догнал только в переулке верстах в двух. Здесь же лежал на асфальте и Упырь, и голова его была расколота, как орех, здоровенным булыжником, а рядом трясся Ленька, не в силах сказать ни слова. Федька уж было подумал, что Бежевый сейчас — и его как ненужного свидетеля, но тот Леньку трогать не стал, а просто предупредил:

— Ты только, парень, лишнего не болтай, лады?

Ленька в ответ лишь головой затряс. На всякий случай еще и перекрестился истово.

— На Сухаревку больше ни ногой, понял?

И снова Ленька начал креститься, говорить все еще не мог, словно онемел.

Чтобы не выглядеть таким же дурнем, как этот самый Ленька, Федька подал голос:

— Я его в Питер переправлю, — сказал он, — у меня на поезде кочегар знакомый, он провезет. — И сразу от этих слов почувствовал себя человеком стóящим, не то что мазурик Ленька, а скорей кем-то под стать чуть ли не самому Викентию Ивановичу.

Викентий кивнул:

— Вот и лады. Только надо — не мешкая.

— Прямо сегодня отправлю, — пообещал Федька. И приказал дрожащему Леньке голосом старшего: — Дуй на Николаевский вокзал, жди меня.

Повторять не пришлось — тот дунул так, что пятки засверкали.

Теперь они остались с Викентием вдвоем. Викентий молчал, смотрел на Федьку испытующе. Федька еще раз взглянул на мертвого Упыря, и снова сердце заходило ходуном. Но сказать что-то было надо, иначе Викентий почуял бы сидевший в нем страх, а выглядеть слабаком очень не хотелось, поэтому, потрогав булыжник, убивший Упыря, он произнес одно только слово, потому что язык плохо слушался:

— Камень…

Викентий отозвался задумчиво, куда-то в пустоту:

— Да, камень… — И добавил что-то вовсе уж неясное: — Палка, камень, веревка, трава, страдание…[6]

— Что? — спросил Федька.

— Нет-нет, ничего, — сказал Викентий, — это я так… Забудь.

Но Федька не забыл. И долго еще по ночам вздрагивал и повторял про себя: «Палка, камень, веревка, трава, страдание».

Смысл их он узнал позже, гораздо позже.

* * *

Добираясь из дальневосточной тайги до Москвы, он не раз повторял эти пять слов: «Палка, камень, веревка, трава, страдание». Сейчас только они придавали ему силы, потому что были символом Тайного Суда, а только существование Суда делало его жизнь осмысленной.

В Москве Викентий очутился только через три месяца. Винтовка, которую отобрал у охранника, оказалась всего с двумя патронами. Одним ему один раз посчастливилось подстрелить барсука (сожрал сразу же, хоть мясо было и вонючее не приведи господь), другим вроде бы попал в медведя, но тот, зараза, ушел живой, унеся пулю в себе. Дальше, пробираясь через тайгу, кормил себя тем, что разорял птичьи гнезда, подбирал падаль, ел лягушек и слизняков, а то и просто еловую кору жрать приходилось, — но все-таки добрался до Амура живой.