Книга Любовь и жизнь как сестры. Личные истории знаменитых людей - Ольга Кучкина

– Лен тебя звал, а ты – что?

– А я завороженно шла. А потом мы сидели в Александровском садике, и он сказал, что хотел бы со мной жить вечно. Что меня купило? Я работала в Библиотеке Ленина, в отделе международного книгообмена, мы начинали рано, причем такая система: проходишь, отстукиваешь время, номерочек вешаешь, все стрелой. А до этого надо девочек в садик отвезти, на метро, машины нет. И каждое утро Лен стоял у метро, и мы бегом мчались до подъезда Ленинки. Уж потом я узнала, как ему трудно было рано вставать…

– Ты сказала «да»?

– Я ничего не сказала. Решение было мучительным для обоих. Хотя он сказал, что Регина будет согласна, все обойдется, но не обошлось. Я считала и считаю, что без любви жить невозможно. И когда мне говорят, что вот ради детей надо, я думаю по-другому. И мужу сказала, что не люблю его. А Лен ему позвонил. Что они говорили, я не знаю, но муж взбеленился еще больше. А потом приехали наши свидетели на свадьбе, и муж при них устроил страшный скандал. Я решила, что уйду. Не будь этого случая, я бы еще долго терпела, уговаривала себя…

– Вы сразу развелись?

– Мы еще два года не разводились. А тогда Лен пришел поздравлять с 8 Марта и говорит: ну когда же, когда? А я говорю: да сегодня! Взяла девочек из садика, в мешок положила какие-то колготки, белье, книжки, игрушки, и мы уехали на дачу в Баковку. И тут же все начали восстанавливать статус-кво. Муж пришел в «Правду» и написал письмо Суслову. Там была фраза: «и увез их на государственную дачу». Это было подчеркнуто красным. Мы потом вспоминали и смеялись. Мы, наверное, были счастливы, и нас все смешило. Мама приехала, начала уговаривать вернуться. В это время в кинотеатре «Россия» шел «Гранатовый браслет». Я говорю: ты, мамочка, сходи в кино, посмотри «Гранатовый браслет», а потом поговорим. Мама пришла вся зареванная, говорит: где дети, давай я их хоть помою. Я говорю: да я их мою!.. А потом мой муж встретился с Региной и успокоился: видно, она ему сказала, что все кончится быстро, может, даже привела примеры… Поскольку я все делала сама, работала, двое детей, помочь некому, то не было даже времени обдумать что-то, как механизм запущенный, может, это и спасало… Мы еще успели съездить на дачу к Вячеславу Алексеевичу, отцу Лена. Вскоре он умер. Наше счастье совпало с несчастьем.

– Когда вы расписались?

– 8 декабря 67-го года. Когда Лена уже выгнали из «Правды». Федя Бурлацкий ходил понурый. Мы жили на «правдинской» даче в Серебряном Бору и все искали случая побыть вдвоем, а Федор говорил: вы ни о чем не думаете, вам лишь бы целоваться. Для него это был крах. Лен легче переносил. Его перевели в «Известия». Однажды он позвонил: все, старуха, можешь отобедать со свободным человеком. Тогда и я развелась.

– В вашей жизни было много катаклизмов – как Лен их переживал?

– Внешне почти спокойно. Сначала молодость и наша любовь окрашивали все в другие тона. Но именно тогда он начал серьезно задумываться над тем, что происходит. Время «оттепели», разоблачение культа личности Сталина – он стал по-другому осматривать свою прошлую жизнь, я уверена. Но я уверена также, что и тогда он не делал ничего плохого. У него не было корыстных побуждений – искренние убеждения. Он чистый человек. Потом чешские события – 68-й год. А у него друзья в «Известиях» – Нина Александрова, Боря Орлов, которого вернули из Праги, потому что он отказался поддерживать официальную точку зрения. Лен был очень жизнестойкий. Он любил жизнь во всех ее проявлениях. Сейчас, разбирая его записи, я вижу, что он очень переживал, что ничего не может делать, никому не нужен: сначала ему не давали работать, потом не мог себя найти уже в новой ситуации. Он не был добытчиком. Он не мог пойти куда-то что-то грузить, как другие, когда денег нет. Ему говорили: напиши что-нибудь, поставь псевдоним. Не получалось. Был случай, когда он написал диссертацию за одного узбека. Я приезжаю из Ялты: узбек делает плов в котелке. Лен объясняет: он работает в инязе, диссертация даст ему возможность выращивать виноград и помидоры… Наступил торжественный момент, когда Лен начал читать ему его диссертацию. Тот изменился в лице. Он ничего не понял. Но диссертацию взял и ушел. Так с Леном часто бывало: уходили, не расплачиваясь. Я позвонила людям, которые рекомендовали того узбека, и какие-то деньги мы получили. На этом карьера Лена-диссертанта кончилась. Но он не прекращал думать. Завтракаем – хватает салфетку, что-то записывает… Тут Леня Почивалов написал, что когда произошли чешские события, Лен предложил пойти в ГУМ и разбрасывать листовки. Я говорю: как ты мог такое написать? Он говорит: 30 лет прошло, я мог забыть.

– А что тебя шокировало?

– Лену в голову не могло прийти подобное. Он не был организатор. Он был теоретик. Он хотел всех заставить понять, что происходит, чтобы каждый подумал и добровольно выбрал свой путь. Он хотел, чтобы люди участвовали в дискуссиях, чтобы издавались сборники, где были бы разные точки зрения, призывал всех к полемике. Он знал и в ЦК партии людей, мнения которых уважал. И сам не скрывал своих взглядов. Вот почему он задумал альманах, а это восприняли как бунт.

– Никакой организации не было?

– Они все время искали организацию, а ее не было. Когда собирались на кухне и кто-то призывал: тихо-тихо, то Лен подходил к вытяжке и говорил: внимание, я думаю так-то и так-то…

– Его вызвали в Комиссию партконтроля и исключили из партии…

– Да. Я купила ему впервые в жизни белый костюм и заставила надеть. Сказала: «Лен, когда случаются такие события, нужно быть комильфо, ты должен быть лучше всех». Они говорили ему: не наш. Когда вернулся, сказал: это все твой белый костюм!

– И рвался обратно в партию!..

– Когда началась перестройка, он был без работы, долго все слушал, а потом поверил, что начались перемены, и хотел снова работать в партии. Он человек команды. Но его не приняли. Сказали: «не разоружился». А потом Юра Афанасьев, Леня Баткин и другие подписали письмо к 19-й партконференции, чтобы его восстановили. Восстановили. Тут начались литовские события, и он вышел из партии.

– Недолго музыка играла…

– Я прихожу на Новодевичье: там его папа, мама, мамина сестра, мамин брат, расстрелянный, и везде написано: член ВКП(б) с такого-то года. Все же воспитание…

– Как он переносил болезнь?

– Я его называла «железным дровосеком». Он был очень мужественный. И очень терпеливый к своей боли. Совершенно не мог терпеть чужую. У меня были камни в почках, приехала «неотложка» – Лен сидел и плакал. У Сонечки, первой внучки, заболело ушко. Соня кричит, а Лен плачет.

– Что превалировало в ваших отношениях: отношения мужчины и женщины или отношения друзей?

– Наверное, я подходила ему как женщина, так я надеюсь. И в то же время была легкость общения друг с другом. Жизнь не была идиллической. Но мы одинаково смотрели на какие-то вещи. И отношение к жизни материальной у нас совпало. Денег у нас не было никогда, сама знаешь. Хотя я не скажу тебе, что было очень легко. Но когда у него появилась первая возможность что-то для меня сделать… Он вернулся из Франции, я вхожу в дом, и все взоры устремлены на меня. Я не поняла, а это они хотели видеть мою реакцию: он мне привез шубу!.. И в конце дал Наташе сто долларов и попросил купить мне колечко с изумрудом. Он уже не ходил… Он умер 12 июня 1995 года. На даче, совершенно неожиданно. Все эти мешки с блокнотами были перевезены туда, он сказал: ну вот, настало время их расшифровывать. Мы их называли «наша нобелевка». И там, на нашей обветшалой даче в Заречье, кое-как соорудили ему кабинет, все приготовили. Стояла жуткая жара, все изнемогали, и он чувствовал себя неважно. Но все равно это был период, когда он вдруг поправился. Отпустил бороду, был безумно красив. Мы радовались. Было воскресенье. Вечером дети упросили разрешить посмотреть детектив. Детектив кончился, я пошла умыться, захожу в спальню. Лампа под зеленым абажуром, «кремлевская», горит, он лежит и странно на меня смотрит. Я говорю: Господи, что ты на меня так смотришь? Подошла, рукой провела, и глаза у него закрылись. То есть это я их закрыла… Потом приехала «неотложка», велели вызвать милицию, может, мы сами его убили…