Книга О чем говорят президенты? Секреты первых лиц - Вячеслав Кеворков

— Так вот, он рассказал мне, что пару недель назад виделся с Андроповым, и тот среди прочего задал ему вопрос относительно моей персоны. В ответ на что мой однокашник якобы хорошо обо мне отозвался…

— Редкий случай! Нынче считается дурным тоном говорить друг о друге хорошо.

— Оставим его, поговорим лучше о нашей судьбе. Мне непонятно, зачем я понадобился Андропову? Теперь, когда он не в ЦК, а в госбезопасности?.. Может, я что-нибудь сболтнул лишнее на людях? Не знаю, к чему теперь готовиться, к тюрьме или..

— Скорее, к «или».

Слушая Леднева, я был неприятно удивлен столь примитивным способом, к которому прибегнул Андропов, наводя справки о Валерии. Ведь у него под началом был многочисленный, великолепно оснащенный аппарат, готовый в любой момент представить любую информацию, включая рентгеновские снимки мыслей Леднева во время сна.

Я тут же придумал себе несколько объяснений: непрофессиональность нового шефа госбезопасности, привычка партаппаратчика составлять личные характеристики, выведывая мнения людей друг о друге, или, наконец, боязнь доверить свои планы и начинания аппарату, пока ему чуждому, еще не заполненному верными людьми.

Я решил не томить больше друга и объяснил, что ждет его в ближайшем будущем. Мой рассказ настолько ошеломил его, что он забыл даже про украшавшую стол бутылку.

Выждав, когда улягутся эмоции, я предложил перейти к делу, то есть прежде всего тщательно перебрать кандидатуры всех немецких знакомых журналистов, работавших в Москве.

Верные Табели о рангах, мы начали свои попытки с пресс-атташе посольства ФРГ в Москве, господина Райнельта. Немолодой, симпатичный и подвижный дипломат с удовольствием принял наше приглашение отобедать с ним в ресторане гостиницы «Украина». Располагалась она как раз напротив его московской квартиры, что давало ему возможность чувствовать себя, как дома.

Чрезвычайно быстро он убедил нас в том, что панически боится немецкого посла и своей жены, а кроме того, никакими серьезными знакомствами у себя в стране не располагает.

Куда большие надежды возлагали мы на московского корреспондента «Франкфуртер альгемайне» Германа Пертцгена, о котором я уже говорил. Упомянув о том, что свою работу в Москве он начал еще до войны, я не рассказал о тогдашнем его знакомстве с германским военным атташе, которому он, по всей видимости, оказывал какие-то услуги.

В конце войны Пертцген был интернирован советскими властями в одной из восточноевропейских стран, доставлен в Москву, отдан под суд и осужден на десять лет тюрьмы за шпионаж. О его пребывании во Владимирке и последующем возвращении в СССР в качестве корреспондента все той же газеты читатель уже знает. Так же, как и о его малообъяснимой любви к нашей стране, которую цинично использовали в своих интересах советские власти.

Мы встретились с Германом, когда он был занят сбором материалов для своей новой книги. В течение всей нашей беседы он, всякий раз извиняясь, то и дело вынимал блокнот и делал в нем пометки.

Перспектива оказаться главными действующими лицами его политического бестселлера нас почему-то не устраивала, и мы поспешили распрощаться с этим тонким, на редкость интересным и необычайно благородным человеком.

От встречи с корреспондентами газеты «Ди Вельт» и агентства ДПА мы отказались сразу: им было не до нас по сугубо личным причинам. К тому времени оба ухитрились жениться на московских дамах: один — на неудавшейся актрисе, другой— на сотруднице одного из отелей «Интурист». Немудрено, что оба находились в состоянии сильного и затяжного шока, который испытывает почти каждый иностранец, столкнувшись в условиях семейной жизни с русской душой, спрятанной в женском теле.

Время шло, а дело не двигалось. Впрочем, меня пока никуда не вызывали и не задавали никаких вопросов. Ясно было, однако, что в этом здании и на этом уровне никто и ничего не забывает — придет день, когда от меня потребуют отчета. Тогда уж, конечно, несколько страничек общих рассуждений не понадобятся. Достаточно будет одной строчки, чтобы расписаться в своей беспомощности.

Настроение было отвратительным, хотя впадать в пессимизм смысла не было. Жизнь любит ставить людей в сложные ситуации, и только подведя к черте отчаяния, когда кажется, что все уже потеряно, вдруг в последний момент указывает направление выхода из тупика. Многим знаком этот эффект, и все по-разному объясняют его, чаще всего упрощая и называя «случаем»

Пусть будет так.

5 мая 1968 года Отдел печати МИД СССР давал традиционный прием по случаю Дня печати для аккредитованных в Москве иностранных журналистов. На втором этаже Дома журналистов на Суворовском бульваре, в Мраморном зале, были расставлены столы. Кто-то произнес традиционно бесцветную речь, после чего все традиционно сгрудились у столов с «Московской» водкой и бутербродами с икрой.

Когда и то и другое почти исчезло со столов, в зале стало шумно и оживленно. Маститые советские обозреватели принялись запальчиво убеждать своих иностранных коллег в том, во что сами не очень верили. Те, в свою очередь, зябко ежились от жидкой аргументации, но голоса не повышали, не желая портить отношений.

В тот вечер я почему-то оказался у рояля, снесенного со сцены вниз, в зал, и не без любопытства наблюдал со стороны разгул необузданного, подогретого парами спиртного, цинизма.

Кто-то окликнул меня. Я повернул голову: Хайнц Лате, представлявший в Москве «Франкфуртер фрае прессе» и писавший еще для нескольких немецких газет. Он шел прямо ко мне.

Это был умный, интеллигентный, прекрасно знавший и хорошо понимавший Россию человек. Для меня он являлся частью того же, до сих пор не разгаданного, феномена, что и Перцген: пройдя через русский плен, он умудрился полюбить страну, где столько лет провел за колючей проволокой. После освобождения он приложил массу усилий, чтобы как можно скорее вернуться в Россию, уже в качестве корреспондента.

Хайнц очень своеобразно объяснял факт победы России над Германией в последней войне: русские подолгу терпят бремя своего, российского рабства, но совершенно не переносят гнета, навязываемого извне, пусть и более цивилизованного по форме.

Среди коллег-журналистов Лате славился фантастической работоспособностью и одержимостью в делах. Чтобы не терять время на прогулки по лесу и одновременно вдыхать свежий воздух, он, начиная с ранней весны, выезжал в Подмосковье, расставлял среди деревьев стол и работал до сумерек.

Зная несколько особенно любимых им уголков леса, мы с Валерием неоднократно разыскивали его, идя на разносившуюся далеко по лесу трескотню пишущей машинки. Его немецкие коллеги шутили, что Хайнц работает ровно 28 часов в сутки. Работа и впрямь была его страстью в той степени, которую немцы называют «Sucht».

Протягивая руку при встрече и ограничиваясь не более чем односложным приветствием, он тут же задавал вопрос вроде: «А что ты думаешь по поводу последнего выступления Хрущева?» Как и все иностранные журналисты, он искренне сокрушался, когда того сместили. Вот и сейчас, подойдя ко мне на приеме, он с этого и начал: