Книга Тайны смерти русских писателей - Виктор Еремин

«Милостивый государь Никита Петрович!

Известная мне чувствительность Вашей души решила меня написать к Вам сии строки, которыя Вы не прежде прочтете, как меня уже не будет на свете. Я не скажу да и не умел бы сказать Вам причину моего предприятия, которое покажется всякому отчаянным, однако ж оно не что иное, как плод моего пасмурного характера, который рано иль поздно необходимо привел бы меня к сему предприятию.

Но какова б ни была причина, следствие оной невозвратно. Знаю, что Ваше человеколюбивое сердце не снесет равнодушно известия о таком поступке, однако ж Вы будете в силах сохранить тетушку Прасковью Михайловну, в чем состоит все теперь мое желание. Я всегда умел чувствовать ея милости, но доказать благодарность соразмерную оным превосходило мои силы. Что мне сказать Вам больше? Живите в непрерывном благополучии и вспоминайте иногда меня, который был к Вам истинно привязан, таковое воспоминание утешает меня заранее, хотя я и не буду тогда его чувствовать. — Когда я воображаю, что в последний раз видел всех Вас, то и слезы против воли моей выступают из глаз, и я чувствую, что не все нити, привязывавшие меня к жизни, разорваны, но хотя с некоторым усилием превозмогу последний остаток слабости — приготовляться в другой раз к смерти было б для меня тягостно, а теперь половина дела исполнена. Теперь 3 часа пополудни, чрез 12 часов все силы мои исчезнут… но ето неизбежно. Впрочем, я спокойно провожу последние часы моей жизни, а завтра день наступит, и я его не увижу. — Примите труд переслать к дядюшкам приложенные при сем письма, если не теперь, то когда разсудите. Сто рублей моих денег принадлежат тетушке, у которой я занимал, и я доволен, что и во гробе не буду никому должным. При сем приложенные 35 рублей составляют все то, что у меня осталось, а больше не извольте требовать от Алексашки, на которого могли бы иметь подозрение. — Простите, кланяйтесь всем тем, которые меня любили; любезную Настасью Николаевну в мыслях целую и желаю всем тем того щастия и спокойства, коего мне недоставало. — К Рязанцам своим не пишу за тем, что такое послание неприятно, но всех в сию минуту воспоминаю…»

Добрейший Никита Петрович, получив это письмо с великим опозданием, был небывало обескуражен и расстроен, а Анастасия Николаевна даже всплакнула. Но всеобщее возмущение поступком Михаила было столь сильно, что случившуюся беду постарались скорее забыть. Мы же отметим в этом письме Сушкова довольно существенный момент. В те времена на 1 рубль можно было купить корову или небольшое стадо иной мелкой живности. Так что Сушков говорит о целом состоянии для любого крестьянина или дворового человека. При этом он мог брать такие суммы в долг и возвращать их. Это необходимо знать для понимания последующих двух писем:

Обращены они были к дядюшкам Храповицким, Михаил Сушков предполагал, что их передаст адресатам Никита Петрович, однако направила их братьям лично Екатерина II.

В письме Александру Васильевичу по-французски было писано.

«Милостивому государю дядюшке Александру Васильевичу Его Превосходительству Храповицкому в С. Петербург.

Дорогой дядюшка!

Когда Вы прочтете это письмо, вашего племянника уже не станет, ни благополучие, ни злополучие этого мира больше не будет иметь власти над ним. Одним словом, мое решение принято, я хочу умереть. Вы скажете все это «английский сплин», некоторые фанатики скажут это вселился в него дьявол — ничего подобного нет, во мне нет ни того, ни другого. Я изложил дядюшке Михаилу свои мысли, которые в самом деле в некоторых отношениях довольно своеобразны, но я хочу Вас избавить от труда читать подобное. Я даже не осмелился бы побеспокоить Вас настоящим письмом, если б не хотел Вам высказать мою благодарность за ваше доброжелательное отношение ко мне. Не важно, что в конце концов оно не имело никакой пользы для меня, но, оказывая Вам этот последний долг, я Вас умоляю питать эти благородные чувства, которые Вы имели ко мне, — питать их и к моим братьям и сестрам, ваша благосклонность им нужнее всего другого. Я уверен, что Вы исполните желание несчастного, который скоро уже не будет иметь чести называть себя вашим покорнейшим племянником

Михаилом Сушковым».

26 июля, в день получения известия о гибели племянника, Александр Храповицкий сделал в своем дневнике следующую запись:

«За несносную зубною болью не ходил вверх. Почту Московскую читал Попов[14] и приходил ко мне, по приказу Ея Величества, показать рапорт князя Прозоровского о смерти племянника моего Михайла Сушкова. Он в комнате своей повесился, и тут же копия с его письма к брату Михайле Вас. Храповицкому. Буде верить словам Попова, то сказано: вот какое воспитание! Не вкоренен закон христианский».

Более о смерти племянника Храповицкий не написал ни слова.

Брат же его, Михаил Храповицкий, узнав о самоубийстве племянника 30 июля, вообще даже не помянул о нем и предпочел записать в дневнике продолжение своих абстрактных философствований.

Однако письмо юноши именно к нему считается завещанием Сушкова, наиболее ясно разоблачившим своего автора, оно же стало своеобразным памятником русской литературы конца XVIII в.

«Милостивый Государь Дядюшка Михайло Васильевич.

Могли ли вы ожидать такова известия, вы, который видели меня за несколько недель; мне наскучила жизнь, и прежде, нежели дойдет к вам сие письмо, я уже не в силах буду писать другое. Однако ето все для вас загадка, и так вот пояснее. — Состояние мое давно меня тяготило, но тяготило так, как философа. Я видел мои недостатки и невозможность батюшкину мне помочь; словом сказать, я видел, что не могу жить в свете, где предразсудки велели бы меня презирать и где бедность весится наравне с злодейством. — Конечно, надлежало бы мне презреть мысли таких людей, но простите пылкость моих лет, которые дозволяли мне разпознавать мечту нами водящую, но понуждали, однако ж, бродить зажмурившись с другими. — Долго я строил замки на воздухе; то ли полагался на выгодную женитьбу, то надеялся на личныя приятности, то ожидал произойти способностью ума; однако ж все ето еще далеко, не говоря что, может быть, и никогда бы не было; но сколько ж бы жолчи я выпил прежде, нежели достигнул бы моих предприятий, и тому, кто в ребяческих летах начал его чувствовать, гораздо лучше принять минутное лекарство, нежели ожидать чрез сорок лет облегчения, когда уже меня ничто не будет льстить. — Я не был создан, чтобы пресмыкаться, или, как говорят по-французски, croupir dans le neant (погрязнуть в ничтожестве). Иногда приходило мне в мысль влюбиться, и подлинно ето единственное средство могло бы меня привязать к свету, в котором я бродил, как в лесу. Просыпавшись, не иметь приятной цели для наступающего дня, ложиться, не надеясь быть веселея завтра, — ето довольно тяжкое положение. К нещастию и етова способа мне недоставало. Я не нашел предмета, который бы мог заменить мне вселенную, и сему причиной было, как я воображал, мои лета, мои недостатки, не допускавшие меня блистать пустяками, а может быть, и недостаток моих достоинств. А когда такая мысль мне приходила, то раздражала мое самолюбие, разрывала мне сердце. — Ныне, оставшись один в Москве, я имел время довольно обдумать все сии обстоятельства, окружающая меня пустота, уединение, в котором ничто меня не разсеевало, — ето подкрепило меня в намерении умереть, которое несколько времяни уже приходило мне в голову. Может быть, и Вертер помог мне от части, но для Бога не почитайте меня обезьяною Вертера, а еще менее безумным. — Право, во мне нет ни безумия, ни меланхолии, от которой тетушкина Агафья спрыгнула в колодезь. В самую ту минуту, как я пишу, я принужден слышать глупости Алексашки и хохотать с ним во все горло. Итак, снеся с холодным духом все причины, говорящие pour и contre, я выбрал то, что казалось мне лучше. При сем прилагаю как охотнику стихи, недавно мною зделанные.