Книга Мой друг – Евгений Евтушенко. Когда поэзия собирала стадионы… - Феликс Медведев

– Когда вы берете интервью, то записываете от руки или на диктофон?

– До первого, приобретенного в конце семидесятых годов диктофона писал от руки. Все вроде бы выходило как надо. Но, как ни странно, с записями голосов вышло несколько конфузов. К примеру, часовой разговор с Сергеем Наровчатовым, главным редактором «Нового мира», не записался. Включил звук и замер. Что делать? Память была молодая, она-то меня и спасла. Мэтру интервью понравилось, он ничего не заметил.

А вот княгиня Зинаида Шаховская, поэтесса, подруга Марины Цветаевой, знакомая с самим Иосифом Виссарионовичем, с которой я общался в Париже, прислала в «Книжное обозрение» письмо, где указала примерно на двадцать якобы допущенных мной погрешностей в интервью с ней. Прочитав ее письмо, я был удивлен – ведь диктофон не может «соврать». Я был уверен, что память изменила Зинаиде Алексеевне. И еще надо учесть, что княгиня обладала нелегким характером, слыла довольно язвительной. Но перед дамой я поступил честно – попросил редактора опубликовать ее послание одновременно с моими комментариями. Инцидент, как считаю, был исчерпан.

Выставка книг с дарственными надписями из коллекции знаменитого библиофила Феликса Медведева.

Центральный дом литераторов. 2012 г.

Но самый неожиданный и чуть не доведший меня до инфаркта случай произошел в Нью-Йорке в январе 1988 года, когда я обнаружил, что мой телефонный разговор с Иосифом Бродским – тишина. Бродский – это не Наровчатов, тут каждое слово на вес золота. Нобелевский лауреат изучен в лупу, у него на Западе триста интервью взяли, так что не соврешь. А потом Найман и Рейн могли бы возмутиться: ты что, старик, Иосиф не мог так сказать! Я же заперся в номере гостиницы и, напрягшись, по памяти записал наш разговор. Во всяком случае, никто меня не упрекнул в искажении образа мысли великого поэта, а это мое интервью под названием «Человека всегда можно всегда спасти…» входит во все сборники интервью с Бродским, которые он дал на Западе журналистам. Так что повторю: каждое интервью со значительной личностью – для меня как хождение по минному полю.

Но вы, наверное, знаете, коллега, к сожалению, в наши дни конечный результат работы зависит не только от исполнителя-журналиста.

– Не хотите ли вы сказать, что этот результат зависит от меркантильно-материальных потребностей издания?

– Именно так. И еще от низкой профессиональной культуры младоредакторов. Пару примеров. До января 1999 года я пребывал в добрых отношениях с замечательным актером Валентином Гафтом. И вот в газете, где я тогда работал, мною было подготовлено интереснейшее с ним интервью. Я всегда стараюсь довести свой материал «до кондиции», контролирую прохождение его до сдачи в типографию. Именно так поступил я и в тот раз. Какой же шоковый удар получил в прямо в темечко, разбуженный в час ночи телефонным звонком Гафта. Вместо обычного «Феля» я с ужасом услышал гневную тираду в мой адрес о желтой прессе. Оказалось, что подписывавший номер заместитель главного редактора в самую последнюю секунду заменил мой заголовок на первой полосе на словоподбор, оскорбительный для героя публикации. Желтый слоган должен был принести казне издательского дома чувствительную прибыль. К великому сожалению, после той истории мы с Гафтом больше не общались.

Второй эпизод связан с Ириной Родниной. Два года назад в Москву прилетел из США бывший партнер Родниной по фигурному катанию Алексей Уланов, который целых двадцать лет не давал интервью нашим журналистам. Мне повезло – по рекомендации известного артиста, его друга, Алексей согласился на откровения со мной. В то время я работал в «Экспресс-газете», руководство которой очень захотело иметь на своих страницах материал о проживавшем на Западе известном фигуристе. «Но, – решительно заявили мне экспресс-начальники, – этот материал нас будет интересовать только в одном случае: если в нем будет сказано, что Уланов на чемпионате мира специально уронил свою партнершу». Имея перед Улановым журналистские обязательства, я никоим образом не мог и не должен был этого написать. Было обидно, ведь я владел уникальной информацией. Но, увы, таковы нравы некоторых нынешних СМИ.

Не могу не рассказать еще об одном случае, произошедшем уже в третьей газете. В связи с юбилеем сестры Марины Цветаевой – Анастасии – я подготовил полосную публикацию. Как всегда, проследил прохождение материала до последней стадии. Тем не менее на другой день после выхода номера я обомлел, увидев подпись под фотографией двух сестер – «Марина и Настя Цветаевы». Для малопросвещенного читателя эта подпись ни о чем необычном не говорила. Но весь секрет в том (и об этом не ведала симпатичная, с комсомольскими ухватками девушка, зам. главного редактора, которая сделала эту подпись и отправила номер в печать), что в семье Цветаевых младшую из сестер никогда не называли Настей, а только или Анастасией, или Асей. В тот же день позвонил директор цветаевского музея и сделал позорный для меня выговор. Мне было до бесконечности стыдно: ведь в книжно-библиофильском мире я слыл не только владельцем внушительной «цветаевианы», организатором вечеров, посвященных Марине Цветаевой, но и был лично знаком с Анастасией Ивановной.

– Насколько я знаю, вы и сами когда-то писали стихи…

– Это так. В 1959 году во Владимире проводилось совещание молодых писателей. Поэтическим семинаром руководил тогда еще малоизвестный Андрей Вознесенский. Когда я звонким голосом прочел стихи, они ему понравились. Мы познакомились. Потом он подарил мне первую свою книгу «Мозаика», которая, кстати, вышла во Владимире. А через несколько лет мои стихи появились в «Днях поэзии» и с предисловием Вознесенского были напечатаны в «Литературной России».

В то время после армии я работал сначала в петушинской районке, а затем меня перевели во владимирскую газету «Призыв». Но проработал я ней всего три недели. Здесь я должен заметить, что всегда был общественно активным и жил, что называется, «поверх барьеров»: выступал в библиотеках и дворцах культуры, охотился за «одиозными» для того времени персонами вроде пребывавшего в ссылке во Владимире врага советской власти ярого монархиста Василия Шульгина, всяческими путями пытался раздобывать ходившую в списках неофициальную литературу. За все это пришлось заплатить.

В 1967 году в Москве состоялся IV съезд Союза писателей. Глава Владимирской писательской организации Сергей Никитин, с которым я дружил, пригласил меня с собой на этот съезд. Там-то, в кулуарах, я получил размноженное письмо Солженицына к съезду. Оно у меня хранится до сих пор как реликвия. Со съезда писателей вернулся с крамольным письмом в портфеле, не понимая, что держу бомбу. К тому же в свой кабинет в редакции газеты «Призыв» я привез напечатанную в западногерманском журнале «Штерн» и нашумевшую на весь мир «Преждевременную автобиографию рано созревшего человека» Евгения Евтушенко. Мой дядя журналист, знавший немецкий язык, перевел ее для меня. Кстати, лишь недавно Евтушенко включил это сочинение в одну из своих книг.