Книга Любовь. Футбол. Сознание. - Хайнц Хелле

Вот я взвожу курок, вот поворачивается барабан, вот дуло касается моей скулы, и боль в моей голове мгновенно отступает, и я жму на спусковой крючок, и он впивается в подушечку моего пальца, пока ткань между костью и сталью не уплотняется настолько, чтобы передать давление дальше, и я не слышу взрыва, потому что звук не успевает попасть через мой слуховой проход в те области, которые отвечают за распознавание взрывов, или потому что эти области уже пробила гладкая оболочка пули, вызвав миллионы, миллиарды сложных импульсов, образ меня в детстве на футбольном поле, первая двучленная формула и текст гимна Германии, и почему это только третий куплет, ша-ла-ла, все взорвано, дикий разлет серой массы по комнате, или потому что эта сталь уже оказалась в том, что обычно внушает мне, будто есть кто-то, кому оно что-то внушает, а я и не услышал, как она вошла, или оружие не заряжено, или у меня вообще нет оружия, или, если бы оно у меня было, мне не хватило бы духу спустить курок, или не хватило бы печали ярости гнева скуки, или оказалось бы чересчур много того, что остановило бы меня, там, внутри, где все-таки нет никакой стали, а есть лишь мягенькие понятия, трущиеся друг о друга, как люди в толпе, которые не паникуют только потому, что знают: выхода нет.

Я выхожу из квартиры. Я не захожу в старый, пахнущий гидравлическим маслом лифт, вместо этого я выхожу на лестницу, я не спускаюсь, я поднимаюсь. На последнем этаже темно, лестница сужается, становится круче, но все же ведет еще выше. Я смотрю наверх, ничего не вижу, прохожу ступеньку за ступенькой, до самой последней. Вытягиваю руку вперед. Рука упирается в деревянную дверцу, я чувствую шершавое дерево, холод, толкаю ее, ничего, толкаю сильнее. Дверца медленно поднимается, второй рассвет, она скрипит, застывает, падает, хлопает. Я выхожу на волю. С крыши я вижу большое пустое небо, под ним другие крыши, на них граффити. Буйство красок на сером городе. Цветы, которым безразличны время года и закон, цветут на дикорастущем камне, который распространяется прямоугольниками, во все стороны. Избыточный выбор уровней.

Я возвращаюсь в квартиру. За окном густая серость за стальным частоколом над рекой, свет растворяется, как до него цвета и формы, в которых, наверное, живут, и – хлопья снега. Перед реальностью постепенно сгущается стена. Завтра приедет она.

Мы красивы

Она встает рядом со мной

Я стою у окна. Конденсат скапливается на нижней рейке рамы. Я вижу реку, вижу дома, в которых живут люди, которые занимаются вещами, которых я не вижу, но могу небезосновательно предположить, что они ими занимаются, ведь я сам живу в доме и занимаюсь всякими вещами, например стою у окна. За окнами, которые я вижу, никого не видно, в каких-то отражается небо, в иных – бетонный фасад дома напротив, в третьих – другие окна. Я смотрю из окна на город, который для кого-то значит все, для многих – многое, но ничего – ни для кого. Я вижу город, это город, в котором я сейчас живу, и желания, побуждения и поступки других людей – присутствие которых в поле моего зрения я предполагаю – столь же абстрактны и далеки от меня, как те силы, что удерживают на орбите третий спутник Юпитера. Подобно конденсату на оконной раме, люди скапливаются в определенных точках, по разным причинам, обтянутые кусками тканей разного кроя, на разнообразных кусках резины или кожи, создающих минимальную дистанцию между этими людьми и небесным телом, которое служит им домом. Всех этих людей окружает более-менее одинаковая смесь газов, их кожа воспринимает сходные данные о температуре и силе ветра, в их желудках растворяются сходные вещества, растительный или животный органический материал. Многие из них прямо сейчас что-то чувствуют, возможно, удовлетворение, возможно, надежду на личный или профессиональный успех, на сытный ужин или половой акт.

Затем она встает рядом со мной и тоже смотрит в окно, и ее аромат и аромат кофе из чашки в ее руке куда реальнее планеты, на которой я стою, и ее рука осторожно касается моих бедер, и я чувствую тепло, мягкость и упругость ее тела, которое становится настолько близко к моему, насколько это допускает физика, и дома, и окна, и небо там за стеклом, река, улицы, мосты, облака, вертолеты, люди, летящие на вертолетах, поезда метро под землей и на мостах, район прямо передо мной, районы слева и справа от него, район у меня за спиной, за фанерной стенкой и коридором и квартирой напротив и за людьми в ней, за их мебелью, одеждой, увлечениями и политическими убеждениями – все, о чем я успеваю подумать, оглядываясь на вещи вокруг меня, становится вдруг бесконечно тяжелым и срывается с петель абстракции, и начинает падать, быстро, еще быстрее, вдоль невидимой и необъяснимой линии, которую мы называем мнением, все это выпадает из моей головы обратно в мир, когда она говорит: красивый город. Мы стоим у окна.

Мы считаем друг друга друзьями

Мы видим друг друга впервые. В бывшем сборочном цеху грузовиков бундесвера на территории бывшей воинской части, а теперь здесь интернет-магазины и копировальные центры, и агентство по организации праздников, где мы оба проходим практику, потому что еще толком не знаем, кем хотим работать, мне двадцать четыре, ей двадцать один. Она в широких вельветовых брюках с заниженной талией, принесла формуляр в кабинет, где сижу я, мы здороваемся и не находим друг в друге ничего интересного. У меня отношения с маниакально-депрессивной девушкой, у нее – с бисексуалом, как я вскоре выяснил, и у нас обоих явно все хорошо, так что мы друг другу ни к чему.

Мы встречаемся снова. В клубах, кафе, барах, всегда в компании других людей, мы приветливо здороваемся и болтаем о том о сем, начинаем считать друг друга друзьями. У нее теперь отношения с ревнивым гэдээровцем, я все еще с маниакально-депрессивной, кое-как. Я пьян, но, подсаживаясь к ней, странным образом не думаю о сексе, а рассказываю о том, как нелегко встречаться с маниакально-депрессивной девушкой, и она меня ободряет. Я не говорю ей, что считаю ее парня идиотом. Вообще-то мне все равно. Только вот то, что она спит с этим идиотом, кажется мне странным, несуразным каким-то.

Мы на ее новоселье, они с идиотом съехались. Комната всего одна, кровать не велика, и мне кажется очевидным, что, если люди разного пола живут вместе в такой квартирке с такой кроватью, то они каждую ночь и спят друг с другом. Хоть это и очевидно, но все равно невероятно, так что я беру горсть чипсов из фарфоровой миски, одной из тех, что расставлены рядом с проигрывателем этого идиота, и с набитым ртом иду в туалет. И там мысль, что она испражняется в этот унитаз, а идиот за дверью в это время живет своей идиотской жизнью, представляется мне еще более невообразимой, чем то, что она каждый день с ним спит. Я представляю себе, как испражняется идиот. Совсем другое дело.

Мы стоим в каком-то клубе. Я уже не встречаюсь с маниакально-депрессивной девушкой, но с ней мы все равно просто приятели. Я беспокойно оглядываюсь в поисках какой-нибудь подружки моей младшей сестры или просто девушки, с которой мог бы поехать домой, мы заказываем выпить. Она спрашивает, хочешь потанцевать, а я отвечаю, я лучше тут постою, а она говорит, тогда стой, я немного потанцую для тебя. Ее движения пластичны и уверенны, на лице улыбка, говорящая мне, что она себе нравится, ей нравится ее тело и то, что с этим телом делает ритм. Я оглядываюсь в поисках подружки моей младшей сестры, потом опять смотрю на нее, она все еще танцует, другие теперь тоже танцуют, их больше и больше. Потеряв ее из виду в толпе танцующих, я еду домой с подружкой моей младшей сестры.