Книга Гарь - Глеб Пакулов

Братия закончила молитву и, узнав, что государь ждёт их к себе, раздумывала недолго — с чем к нему идти.

— Ну, отцы святые, пришёл час, — заговорил Стефан, строго глядя на братию загустевшими синью глазами. — Пришё-ёл!.. Немедля сладим челобитную — Никона просим в патриархи! Негоже церкви сиротствовать. Пиши, Павел, почерк у тебя ясный.

Он ушёл в боковушку, где стояли его кровать и стол. В это время в хоромину явился Лазарь: чисто умытый, ладно расчёсанный, будто и не был пьян час назад. Зная за ним необыкновенное умение быстро трезветь, братия встретила его добродушно. Поп опустился на колени, покаянно стукнул лобастой головой в пол, Стефан вынес обитую белым железом шкатулку, поставил перед Павлом, достал из неё два полных листа бумаги, постлал перед епископом. Неспеша, со значением, откупорил кувшинчик-чернильницу, ещё пошуршал в шкатулке и выбрал лучшее, дикого гуся, очиненное перо. Братия стенкой сплотилась за спиной Павла.

— Приступай, брат, — сказал и кашлянул в кулак Стефан.

— Может, погодим… Али как? — Никон положил руку на плечо Павла. — Зачем зовёт государь, не знаем, а мы тут с челобитной заявимся. Да я и не согласен без жеребья, пусть Бог укажет…

— Пиши, — подтолкнул Павла Неронов.

Никон всё сделал, выражая сомнение: и руками развёл, и к иконам оборотился, ища у них пособления, как поступить поладнее.

— Не баско как-то, братья любезные, — мокрея глазами, пытал он одного и другого. — Приговорили, нет достойнее меня?

— Не выпрягайся, отче Никон! — забухал Аввакум. — Тебя мир хочет, а ты «не баско»!

— Господь с вами, — поклонился им Никон. — Но условие моё крепко: без жеребья — нет моего согласия. Отрину. В этом деле не людям решать, а Ему одному, на Него и уповать.

— А царю выбирать! — вякнул поп Лазарь. Никон мрачно поглядел на него, дивясь настырной простоте или провинциальной наглости, но тот, отвернувшись в угол и усердно шевеля губами, смиренно перебирал бобышки на шнурке-лестовке.

Павел лихо заскрипел пером, уронив набок голову и прикусив губу. Чёткие строчки лесенкой покрывали лист.

— Красно выводит, — похвалил Аввакум. — Как стёжкой вышивает.

— А вот и узелочек-замочек. — Павел поставил точку, потрусил на лист из песочницы, встряхнул и подал братии, скорее Никону. Тот взял челобитную, внимательно просмотрел.

— Дельно и скромно, — похвалил Никон, подавая бумагу Стефану. — Надо в гул прочесть, чтоб не всякому про себя. Государь ждёт.

Стефан прочёл вслух.

— Тако ли, братья? — спросил он.

— Тако-о, — дружно возгудело в хоромине.

Стефан поставил под челобитной подпись, подождал, пока приложат руку остальные, скатал бумагу в трубочку, спрятал за пазуху однорядки, быстро, приученно приобрядил себя перед зеркалом. Никон тоже придирчиво всмотрелся в своё отображение, будто рассматривал в нём не себя, а другого, постороннего, ладонью снизу подпушил бороду и встал рядом со Стефаном под благословение епископа Павла. И остальные благословили их вслед крестным напутственным знамением.

Стемнело, попросили свечей. Сидя за широким столом в ожидании вестей, больше молчали. Тишина и темень таились по углам, лица и жесты были натянуты и скупы.

«Как на Тайной вечере», — подумал Аввакум. И сразу же всплыла другая, заставившая поёжиться мысль: «Но где тут Христос, кто Иуда?» Напугавшись явленной, аки тать в нощи, греховной мыслишки, он громко попросил сидящего рядом костромского протопопа Даниила:

— Давеча сказывал, да не досказал ты про войну свою, теперь бы как раз.

— Ну и напал я! Давай домры да сопелки да личины козловидные ломать и утаптывать, а скоморохов тех — в шею, в шею! — продолжил, будто и не прерывался Даниил. — Отучил от своего прихода, так оне в соседний утянулись. А там в попех был шибко зельем утруждённый отец Ефим, так они ему полюбились! Сам во хмелю с харей поганой на лице христианском да с медведем в обнимку плясы расплясывает, так ещё и жёнку с детишками к тому же нудит. Вота-ка чо там деется. Москве — куда-а!

— И ни разу из тебя уроду не делали? — засомневался поп Лазарь. — Я за каждый подвиг такой умученником пребывал, токмо что без венца. Почитай, все косточки переломаны да бечёвкой связаны. Потому и в Москву прибёг отдышаться. Нашего брата в самих церквах не жалуют. Стянут скуфейку и давай дуть чем иопадя.

— Всюду бой, — кивал Даниил. — Четырежды до смертки самой, кажись, укатывали… Как дохлятину кинут в канаву али под забор, а сами со смехом на луг мимо церкви скачут: в ладони плесканье, задом кривлянье, ногами вихлянье, тфу-у-у!.. Дьявола тешат, о душах думать охоты нет, а игры бесовские им яко мед. И что подеялось с православной Русью? Вся-то она в сетях сатанинских бьётся, аки муха, и нет ей в том принуждения, а своей охотой во ад путь метит!

Неронов слушал, тая в бороде горькую усмешку, поглядывал на Аввакума. Уж как того-то обхаживали в родном сельце Григорове и других, он знал. И за долгие службы, и за единогласное чтение не раз кровянили, своими боками платил за принуждение ко многим земным поклонам, строгим постам, за патриаршьи пошлины. Посматривал — не заговорит ли, но протопоп молчал, горячими глазами сочувственно глядя на Даниила.

— Нестроение великое, — вздохнул Неронов. — Указ царский о единогласном пении не блюдут, что им указ! В храмах Божьих гвалт, шушуканье, детишки бегают, шалят, тут баб щупают без зазренья, те повизгивают как сучонки. Клирошане поют, надрываются, а за гвалтом и не слыхать пения. Обедни не выстаивают, уходят. У меня в Казанской такого срама нет, но чую — надвигается и сюда сором.

— Длинно, говорят, поём, — хмыкнул Даниил, — пахать надо, а тут стой, слушай цельный день. Что скажешь? Плохие мы пастыри, овец своих распустили, как собрать в стадо Христово? Их ересь дьявольская пасёт, прелести сатанинские управляют, а мы в Москву, в сугреву сбежались. Тут за живот свой не боязно, да и власть большая рядом. А ладно ли — бегать? Бог терпел… Я поутру к себе в Кострому потянусь.

— Ну и я в свой Муром подамся, — пристукнул кулаком о колено Лазарь. — А что? Как лен трепали, а жив! Дале учну ратоборствовать с соловьями-разбойниками.

— Бог тебе в помощь, воин ты наш Аникушка, — с серьёзным видом пошутил Аввакум. — Ничего не бойсь, тебя Господь наш, как тёзку твоего праведника Лазаря, воскресит, коли удавят. Муромец ты наш, виноборец.

Заулыбалась, повеселела братия.

Прошёл час и другой, ушедшие к царю не возвращались. Свернувший было в сторону разговор вновь вернулся к церковному нестроению. Здесь, в хоромине Стефана, сидела и ждала решения государя в основном не московская братия ревнителей древлего благочестия, а с российских окраин. Была и другая — столичная, также твердо стоящая за веру отцов и дедов, которую в Москве поддерживали куда как знатные, государевы люди. Эта вторая группа ревнителей от своих прихожан обид почти не имела: тут в Белокаменной всякие приказы под боком, в том числе страшный Разбойный с Земским и Патриаршим. Зато протопопам — старшим священникам, служащим по дальним и недальним городам и городишкам, от заушений и пинков спасу не было. И заводилами побоищ были, как правило, сельские попы — безграмотные пьяницы и блудники.