Книга Папа, я проснулась! (сборник) - Марианна Гончарова

С ним повсюду таскался Ладзик. За процент. Огромный, плечистый Ладзик, под два метра. Он был типа охрана. Кроме того, он, в отличие от косноязычного примороженного Юлика, умел хвалить, цокать языком, щелкать пальцами, ахать, качать головой, прижимать руку к сердцу, закатывать глаза и падать от восхищения на колени, да так артистично, что красавицы, примерившие «приличное», таяли и умоляющими коровьими глазами глядели на родителей, а те, в свою очередь, побаиваясь, что вот-вот последует предложение руки и сердца, немедленно, от греха подальше, рассчитывались с Юликом, не торгуясь, чтобы эта подозрительная пара уже наконец ушла и не смущала потенциальную невесту. Ох и комичная пара была — впереди с мешком на плече семенил Юлик, который никому и ничего не доверял, за ним медленно брел Ладзик. Юлик несся, часто перебирая ножками, Ладзик одолевал дистанцию за пять шагов.

К слову, я у них тоже как-то купила шубку из «мексиканского тушкана». Новую, правда, которая не пришлась жене Юлика Аде: тесна оказалась в груди. И в бедрах. И в талии. И на шее не застегивалась. Так объяснял Ладзик, пока Юлик разворачивал у нас в прихожей «что-то приличное». А осенью Юлик получил большую партию этих шубок. Они с Абегяном долго дежурили у моего подъезда, отлавливали меня и втаскивали в квартиры по соседству, чтобы там видели, как прекрасно сидит шуба на дочке Гончаровых. И если ей купили, так вы что сидите?! Дочка Гончаровых уже в ней ходит! Не снимает! Зимой и летом! Смотрите, какая красота.

Абегян целовал пальцы и швырял мне воздушный поцелуй, приговаривая:

— Какой шубкэ! Какой шубкэ!

Так что я практически была в их банде. На меня, как на живца, ловили покупателей.

Но однажды по городу прошел слух, что Юлик с Ладзиком поссорились: что-то не поделили. Понятно что. Их видели в парке, рядом с качелями, рано утром. Ладзик держал Юлика за шкирку, как щенка, и ревел: «Адай працэнт! Адай працэнт за го-од!» — а маленький Юлик висел, не доставая ножками до земли, трепыхался в руках Абегяна и верещал, как щенок:

— Ни да-а-ам! Ты уже бра-ал! Ни да-а… Ай! Ай!

Короче, Ладзик вытряхивал из Юлика свои деньги за «шубкэ», а тот не давал.

И если бы это было все! Нет. Юлик, злой и мстительный, как некоторые мелкие существа — собачка там, или оса, или еще люди такие есть, маленькие и мстительные, редко, но есть, — во-первых, взял на работу вместо Ладзика другого бездельника, Васю Казака, а во-вторых, стал распускать на «бирже» слухи про своего бывшего партнера — мол, вор, вор.

Тогда Ладзик обиделся и побежал к парикмахеру Вельвелю. О, Вельвель! Вы смотрели запрещенное в то время кино «Крестный отец»? Да? Помните, кто был им? О! Забудьте. Именно Вельвель был настоящий этот самый. Да! Мои родные рассказывали, какой при этом добрейший, даже нежнейший и великодушный человек это был. Причем его доброта, проницательность и ум сочетались достаточно органично с острым чувством справедливости. Поэтому за советами, помощью, разрешить какой-то спор или одолжить немного денег бегали к Вельвелю. И необязательно только евреи. Зачем? Бегал весь город: молдаване и украинцы, грузины и армяне. Таджик один бегал, единственный, наша гордость, многодетный отец, надаривший нам постепенно восемь маленьких таджиков, и татары, и русские бегали, и бурят один по кличке Зурбаган, и когда-то знаменитый тренер по дзюдо Миша Филиппович Кацнельсон, сын мордовки Оли и Филиппа Михайловича Кацнельсона. Миша, человек ироничный, свою национальность называл неприлично. Он говорил, что они — мордо-еврейская семья. Только по-другому. Очень хороший веселый человек. Уехали они уже. Нет, не в Мордовию… Короче, бегали к Вельвелю кто за чем. Ах, замечательный был Вельвель, старый, мудрый. А какой он был мастер! Художник! А его элегантная манера с упругим хлопком расправлять свежую простыню, закрепляя ее на шее клиента! А как он стриг, пританцовывая в ритм своих ножниц вокруг кресла, как он брил, отставляя и вытягивая по-балетному ногу! Его выглаженный халат, его стиль! И его доброжелательное при встрече: «Садись, раз пришел». И умение снайперски возить мыльной кисточкой по щекам и подбородкам, как художник-монументалист, и мастерство владения старой австрийской безопасной бритвой, благодаря которому становились абсолютно ненужными предусмотрительно нарезанные и сложенные у зеркала газетные бумажки. И обязательный вопрос при расчете:

— Ну? И кто тебя подстрижет (поброит) лучше, как не я?

Клиент отвечал, как правило:

— Так?! Никто, дядя Вельвель, клянусь. Так — никто. Только вы. Только вы.

Беда пришла к Вельвелю, откуда не ждали. Притащилась. Паркинсон. Тремор рук на фоне замедленных движений. Стоп, я предупредила читателя, что Вельвель был парикмахер? И никак не мог расстаться с мыслью, что кто же подстрижет «лучше, как не он»?

Все. С тех пор дядя Вельвель перестал стричь. Но. Он не перестал ходить на работу. И кресло, из глубочайшего уважения, дирекция парикмахерской оставила за Вельвелем.

Да, дядя Вельвель бросил стричь. И брить.

Но не совсем.

Тем более что за советами и за помощью к нему продолжали ходить. Перед мудростью и жизненным опытом Паркинсон бессилен.

Тем временем Вельвель постепенно, не суетясь, отправил из нашего городка в Израиль практически всех желающих, включая семью вороватых Проскурняков, нахальных Чепурных и аферистов Даромедовых, — всех страшных, к слову, антисемитов. Ну, видимо, для того, чтобы нашим бывшим соотечественникам жизнь там не казалась уж слишком раем.

Когда к нему приходили и спрашивали:

— Ну так что, ехать?

Он — «садись, раз пришел», — по-прежнему усаживал клиента в кресло, но не хлопал простынкой, не стриг, не брил, а просто задавал вопросы, получал ответы и говорил:

— Тебе — да, пора.

А кому-то:

— Тебе — нет, еще рано. Сиди тихо.

Словом, за спиной подружившегося, вопреки своему желанию, с Паркинсоном Вельвеля обитателям нашего маленького старинного городка и дальше жилось не так уж плохо. Еще бы! Вот бы кто-нибудь сейчас за меня принимал решения!..

Ну и милиция по-прежнему ему руки целовала, Вельвелю. Он продолжал вершить свой справедливый суд, и в городе было тихо, спокойно, чисто и весело.

Но однажды в каком-нибудь доме раздавался звонок. И супруга драматичным шепотом звала мужа:

— Это Вельвель! Он вызывает тебя в крэсло! Что ты натворил, негодяй?! Иди уже! — провожала, всхлипывая, как будто супруг получил повестку в прокуратуру.

А это означало одно: верные надежные люди сообщали Вельвелю, что такой-то повел себя подло: обманул честного человека. И Вельвель для такого клиента доставал и старую австрийскую бритву, и остро заточенные ножницы. Несмотря на Паркинсон. Пытались, конечно, отпроситься, отложить экзекуцию:

— Я же недавно стригся, дядя Вельвель, у меня еще не отросло.

— А ничего, — отвечал дядя Вельвель, — я тебя поброю. Кто тебя еще так поброет, как не я?