Книга Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская

И правда, вопрос «Почему мы должны слушать этого человека?» возникает уже на первых страницах романа, когда главный герой и рассказчик – ставший после службы в СС благополучным директором кружевной фабрики на севере Франции – делится следующим соображением: «Разница между брошенным в газовую камеру или расстрелянным еврейским ребенком и немецким ребенком, погибшим под зажигательными бомбами, только в средствах, которыми они уничтожены; две эти смерти одинаково напрасны, ни одна из двух не сократила войну даже на секунду, но в обоих случаях человек или люди, убившие этих детей, верили, что это справедливо и нужно; если они ошиблись, кого винить?»*[1]

Но читательское отторжение растворяется (не до конца, а ровно до той степени, когда раздражение становится приятным пощипыванием) в гипнотической многословности рассказчика и его барочном внимании к деталям, а невозможность ему сочувствовать хотя бы отчасти искупается тем фактом, что он сочувствия и не ищет. Если он и ищет чего-то, так это справедливости. Вернее, равноправия – даже если это равноправие палача и жертвы. Он хочет, чтобы мы признали: «Человек, стоящий с ружьем у расстрельного рва, в большинстве случаев оказался там столь же случайно, как и тот, что умер – или умирает – на дне этого самого рва»*.

Герой Литтелла не раз стоял у такого рва, обычно в качестве наблюдателя. Но однажды и в качестве участника – тогда он «стрелял направо и налево и не мог остановиться – рука как бы отделилась от тела и не слушалась своего хозяина», она нажимала на курок сама по себе, целясь в головы лежавших во рву – и они «лопались, как фрукты». Происходило это во время Gross Aktion, устроенной зондеркомандой под командованием штандартенфюрера Пауля Блобеля 29 сентября 1941 года близ Нового еврейского кладбища в Киеве, на пустыре, известном как Бабий Яр.

Соответственно – Максимилиан Ауэ был там. А вот нас – читателей там не было. И не потому, что мы заслужили там не быть. Так распорядился рок. По Литтеллу, те, кто – вот просто так, волей судьбы, оказавшись в другом месте, родившись в другое время, – не был в сентябре 1941-го в Бабьем Яру, не должны, не могут судить тех, кто – по воле рока – там находился. И в каком-то смысле даже не важно – во рве или у рва.

Рок вообще играет центральную роль в «Благоволительницах». И заглавную тоже – имя Благоволительниц-Эвменид получили после очищения Ореста усмиренные богини мести Эринии, терзавшие героя за убийство его матери Клитемнестры. Личная история Максимилиана во многом повторяет миф об Оресте и всячески отсылает к его литературным изложениям от эсхиловской «Орестеи» до сартровских «Мух». У Максимилиана – в параллель Оресту – имеются пропавший без вести (а возможно, убитый) отец-военный, быстро обзаведшаяся новым мужем мать, близкие отношения с сестрой и преданный друг. И точно так же, как Орест не мог противиться року, не может противиться ему и Максимилиан – не только в таком мелком деле, как убийство матери и ее любовника (которое, конечно, неизбежно случается), но и принимая участие в том, что до сих пор считается главным вообще убийством на свете.

Начав войну с Советским Союзом как гауптштурмфюрер СД (спецподразделения СС, предназначенного в первую очередь для решения еврейского вопроса), Ауэ оказывается сперва на Кавказе (решая все тот же вопрос), потом в окруженном Сталинграде (где, правда, оказывается уже не до вопросов). Получив ранение и повышение до оберштурмбаннфюрера, он попадает на работу в министерство внутренних дел, руководимое Гиммлером. Там ему поручают заняться оптимизацией работы фабрик и мастерских при концлагерях.

Эта служба Ауэ связана в основном с составлением докладных записок. Он редко покидает свой кабинет, за исключением одной командировки «на местность» – для освидетельствования лагерей Аушвиц и Собибор. Вернувшись, он предоставляет начальству дельный и конструктивный отчет. Тут уже нет никакого запаха крови, а тем более «голов, лопающихся, как фрукты». Даже дым крематориев сюда не доходит, не говоря уже о том, что задача самого Ауэ здесь состоит как раз в том, чтобы заставить лагерное начальство отбирать работоспособных заключенных и отправлять их не в крематорий, а на работы, где даже они смогут быть полезными рейху.

Вполне в духе Ханны Арендт зло предстает рационально устроенной, аккуратно и технично работающей машиной, сотрудники которой должны заниматься лишь обеспечением ее бесперебойного функционирования и не пачкают пальцы ничем, кроме чернил. При прочих равных они оказались бы абсолютно нормальными людьми – не хуже и не лучше нас с вами.

Конечно, Литтелл не предлагает этих людей обелить или даже «пересмотреть» оценку фашизма, фашистов и Холокоста. Он говорит о возможности пересмотра нашей оценки нас самих, а вернее – нашей самодовольной уверенности в том, что мы бы уж точно никогда, ни при каких обстоятельствах не стояли бы «с ружьем у расстрельного рва». Несколько раз на протяжении этой страшно длинной книги читатель с болезненным чувством осознает, что эта уверенность, да, колеблется.

Григорий Дашевский называл «Благоволительниц» «аттракционом под названием „Холокост глазами оберштурмбаннфюрера СС“» и «протезом для атрофированного воображения». И хоть я до сих пор не то чтобы приняла эту точку зрения – «Благоволительницы» кажутся мне важным если не романом, то высказыванием, – я не могу не восхищаться тем, с какой легкостью Гриша отказывался от любых навязанных правил. И главное – тем, как точно он чувствовал такую навязанность, как умел ее определять и тем самым от нее освобождаться. И освобождать.

Он умер в декабре 2013-го. Познакомились мы в 1983-м. Некоторое время после его смерти я думала, что вот еще немного – и я смогу написать про него. Вспомнить, как он, как мы, а он сказал, а я ответила… Но теперь ясно, что этого у меня не выйдет. Чтобы так написать, надо все же немного отодвинуться, отделиться, посмотреть как будто со стороны, а этого у меня, похоже, не получится. Я до сих пор живу, как будто он есть и вот-вот позвонит. Я даже слышу, как он звонит. Вернее, как он не звонит.

Когда-то давно я читала книжку – что-то вроде истории философии «для чайников», – и там экзистенциалистская мысль о том, что мы осознаем как «существующее» только «существенное», иллюстрировалась так: «Если ты влюблена и ждешь звонка от предмета своей страсти, ты можешь весь вечер „слышать“ только одно – он не звонит». Меня тогда поразила не философская, а именно человеческая истинность этого примера – множество вечеров своей юности я провела, прислушиваясь к «не звонку».

Сейчас я так же отчетливо слышу Гришин «незвонок». И не только я. Именно так сейчас отчетливо слышно отсутствие голоса Григория Дашевского. Только это даже еще более громкое отсутствие звука – потому что с каждым изменением нашей общественной ситуации, с каждым сдвигом в сторону идиотизма, злобности и просто путаницы нехватка этого голоса и невозможность замены ему становится все более очевидной.

Что было в этом голосе? Ну или так: что было главное в этом голосе (кроме ума, знания, тонкости, незлой – это важно – иронии, прямоты)? Ну да – трезвость. Трезвость была, можно сказать, Гришиным коронным номером, его уникальным предложением. Редким качеством (из ряда его восхваляемых другими достоинств), которое он признавал за собой сам. Тем, что он выработал в себе с годами.