Книга Четвёртая четверть - Инна Тронина

— Нет, Андрюшенька. Мы вот ждём с Русиком.

— Есть у нас в Питере Каменноостровский проспект. Раньше он назывался Кировским. Там начали по весне балконы падать — на головы людям. Никогда такого прежде не было.

Озирский вдруг улыбнулся — слезливо, как пьяный. Он будто бы до сих пор ничего не понимал. Мать пыталась оттереть размазавшуюся помаду. Волосы её мокрыми сосульками повисли над тарелкой. Я вилкой ткнул себя в ладонь посильнее, потому что ничего не соображал.

Андрей полез за сигаретами. Я хотел попросить, но при матери не решился.

— Не сосулька? Неужели балкон, Андрюша?

Мать выдохнула дым, похлопала своими тяжёлыми веками. Какая же она красивая, даже сейчас! И почему мне никак такую девчонку не найти?…

Я увидел, что Андрей весь дрожит. Меня тоже познабливало. Может, мы оба чем-то заболели?

— Мэр* довёл город до полной разрухи. Питер снегом занесён, почти как в блокаду. Лёд в полметра толщиной. Ни разу его не скалывали — даже в центре. И песком не посыпают. Сугробы намело в человеческий рост. Про сосульки уже не говорю. Само собой, что люди от них гибнут. У нас ведь климат влажный, всё время ветер с моря. И такие бороды намерзают! Так теперь балконы стали рушиться. Особенно в центре, в старом фонде.

— А у вас тоже выборы будут в этом году? — спросила мать, всхлипнув.

— Выберут того же самого, куда денутся!

Озирский скрипнул зубами, дёрнул кадыком. Он у Андрея торчит, как камень. Оттого и голос низкий.

— Презентации, вояжи, скачки-рауты, дискуссии, политическая трескотня… И нуль дела, полный нуль! Не Северная столица у нас, а форменный хлев. Дороги, как после бомбёжки. Ухабы, рытвины, и всё это подо льдом. И сплошные заносы, которые никто не расчищает. У меня в агентстве так парень погиб. На захвате уцелел, а когда ехал домой, на автобусную остановку налетел трейлер. Его занесло на проезжей части. Трейлер, вдумайтесь! А что говорить о легковушках? Я ведь Павлика специально отправил на автобусе, чтобы он за руль после бессонной ночи не садился. Предлагал отоспаться в офисе, так ему срочно домой потребовалось. Свободных машин не оказалось. И ехать-то недалеко — на Торжковскую улицу. Он в том доме жил, где почта. И вот — результат. Мало мне двух погибших, мало Ронина. Теперь ещё и Франсуаза! И после каждого случая на меня — косые взгляды, проверочки под благовидными предлогами. Ведь дыма без огня не бывает. Отсидел в СИЗО три недели. А вдруг криминал имеется?

— Неужели на тебя свалили, что жена погибла? — Мать чуть не упала в обморок.

— Не впрямую, конечно. Но чегой-то снова затаили. Мне не мерещится, Татьяна. Агентство давно хотят прикрыть. Вернее, поменять руководство. Курочка-то золотые яички несёт. Может, я и сам уйду — лишь бы сохранить «Брянский лес». Контора прибыльная, нужная. Не могу ею жертвовать ради своих амбиций. Возьму на себя грехи — свои и чужие. Мне не привыкать носить тяжести — грузчиком был. Пусть другим полегчает. — Озирский потянулся, размял торс. — А мэр у нас хоть куда! Плевать, что городом не занимается. Лишь бы демократом был.

— Андрей, не обижайся, — попросил я. — Не смог передать про Франсуазу. Мне так её жалко, что просто не передать. Как там всё произошло? Я вообще думал, что ты в Париже.

— В Париж я не поеду. Мне это запретила бывшая тёща, мать Франсуазы. — Андрей усмехнулся правым углом рта. А левый замер, как пришпиленный, — ладно, ей простительно, имеет право. Селья-Пилар винит меня, хоть и постоянно предупреждал Фрэнс, просил её не рисковать. А она любила щекотать себе и другим нервы. Так её воспитал отец, и мать об этом знала. Но нужно же найти козла отпущения! Обвинять стихию, рок, судьбу как-то несерьёзно. Требуется враг во плоти. Я получил право только сфотографировать Фрэнс в морге и в гробу. Ещё у меня остались её прижизненные снимки, а также Юлека и Маньки. Теперь детей никто и никогда так не назовёт. Отныне они — Жюльен и Мари де Боньер. Селья советовала не судиться с ней — всё равно проиграю.

— По-моему, бабушка сошла с ума! Дети остались без матери, а она ещё их и отца лишает…

Моя мать возмутилась до крайности. И я тоже сжал кулаки. Как можно отбирать детей у человека, которому и так больно?…

— Вполне возможно, что у неё поехала крыша, — легко согласился Озирский. — Селья-Пилар потеряла единственную дочь, да ещё столь страшным образом. Ведь от головы Фрэнс практически ничего не осталось. Снимки страшные, но они для меня одного. И я никому их не покажу, сколько бы лет ни пришло. Даже тебе, Божок. — Андрей похлопал меня по спине. — Верю, что жалеешь Фрэнс. Но это другое. Тебе не понять. И не нужно понимать. А мы с тобой немного погодя поговорим о другом.

Озирский взглянул на стенные часы — без семи одиннадцать. Мать устала — надо её отослать. А потом — к делу.

— Андрюша, и ты отказался от детей? Без боя?

Мать роняла ложки-вилки, локтём чуть не смахнула на пол рюмку. Я её поймал уже в полёте.

— Тебе это так просто сделать?

— Не просто. И суда я не боюсь. — Андрей достал ещё одну сигарету. — Но у меня есть ещё дети. А у Сельи эти внуки — единственные. Муж давно умер. И вообще, испанцы — люди очень эмоциональные. Их любовь деспотична. Фрэнс часто жаловалась, что мать буквально вздохнуть не даёт. И всё — от нежных чувств. Я не могу отказать женщине, если она от многого просит немножко. Возможно, я виноват, что первого апреля не поехал с Фрэнс в обменник. Она захотела продать франки*, и именно на Петроградке. Дороги, как я уже сказал, хуже некуда. Ваши магистрали хоть солью посыпаны. А у нас даже в респектабельных кварталах чёрт ногу сломит. Я боялся автомобильной аварии. Фрэнс водила машины на огромной скорости. Она обжала лихачить, но это раньше. Потом уже остепенилась. Когда в последний раз поцеловала меня у порога, пообещала быть осторожной. Я собирался в офис, а оттуда — в посёлок Пушной. Там мент прикончил отца своего друга. Меня попросили расследовать — сочли самым беспристрастным…

Озирский глотал дым, не вдыхая его. Мать лениво собирала со стола. Мы, как оказалось, почти ничего и не съели.

— Когда я вернулся в офис, весёлый и довольный, секретарша встретила меня вся в слезах. Она — вдова. Знает, что такое свою половину терять. Мне удалось собрать неопровержимые улики, припечатать наглеца. Я даже не сразу понял, почему Светка плачет. Оказывается, в половине десятого утра погибла Франсуаза…

Андрей вытер предательски заблестевшие глаза носовым платком. Мать снова принялась гладить его по щекам, по волосам.

— Франсуаза припарковала машину у тротуара Каменноостровского проспекта, вышла… Нет бы задержаться на две минуты! И кусок лепнины упал бы, не задев… Там ведь ни флажков, ни ограждения не было. И дворник не стоял. Я видел тот балкон — его оставшуюся часть. Красивая фигурная решётка, третий этаж. Господская квартира. Упала совсем небольшая часть лепнины. Но и того хватило, чтобы разбить голову Фрэнс, как яйцо. Свидетели дали показания, что всё произошло совершенно неожиданно. Камень как будто поджидал жертву. Кто знает? Может, это действительно судьба. Обломок развалился на части. Второй кусок упал на крышу иномарки, а наша «тачка» не пострадала. У свидетелей, конечно, шок. Двое даже заикаться начали. Зрелище для непривычных людей страшное. Да и для привычных тоже…