Книга Громкое дело - Лиза Марклунд

Температура упала.

Тишина и темнота все больше давили на нервы.

Катерина заплакала снова.

– У кого-нибудь есть какой-то острый предмет? – спросил Алваро тихо по-испански от дальнего края кузова.

Естественно. Пластиковая лента.

– Это абсолютно неприемлемо, – сказал француз Магури.

– Пощупайте вокруг, может, найдете в кузове острый камень, или гвоздь, или часть растения.

Я попытался обшарить пальцами пол, но Катерина почти лежала на мне, я был прижат к делопроизводительнице, и мои руки потеряли способность двигаться, а в следующее мгновение послышался приближающийся звук работающего дизельного двигателя.

Он стих около грузовика, и кто-то вышел наружу. Я услышал скрежет металла о металл и сердитые крики.

Потом закрывавший кузов брезент подняли.

Андерс Шюман сидел в своей стеклянной клетке и обводил взглядом редакцию. Он предпочитал величать все сейчас находившееся в поле его зрения помещение именно таким образом, хотя на его территории сегодня располагались также отделы продаж, анализа рыночной ситуации и информационных технологий.

День выдался бедным на новости. Никаких волнений в арабском мире или землетрясений, никто из политиков или звезд сериалов не отметился недостойным поступком. Им вряд ли стоило рассчитывать набрать очки на природном катаклизме снова, вчера они предупредили о нем и сегодня рассказали о его последствиях, а Андерс Шюман знал своего читателя (или, точнее говоря, доверял своим аналитикам). К утру требовалось приготовить что-то другое, чем снежная буря, но пока никакой спасительной соломинки на горизонте не наблюдалось. Патрик, еще до конца не пришедший в себя после неудачи с крышей ИКЕА, нашел на какой-то американской домашней странице данные, касавшиеся женщины с так называемым allien hand syndrome[3]. После операции полушария мозга шестидесятилетней Харриет «поссорились между собой», в результате определенные части ее тела перестали повиноваться ей. Помимо прочего, бедняга Харриет теперь периодически подвергалась атакам со стороны своей собственной правой руки, словно ею управляла какая-то потусторонняя сила (отсюда и название диагноза). Она могла ударить или поцарапать хозяйку, отдать деньги или раздеть ее, отказываясь ей подчиняться.

Андерс Шюман вздохнул.

Он сидел с мировой сенсацией в руках, тогда как редакция за стеклянной перегородкой перед ним готовила в качестве изюминки номера материал о синдроме чужой руки.

Естественно, его одолевало желание наплевать на мольбы министерства юстиции о секретности и сдержанности и напечатать историю об исчезнувшей делегации ЕС, но определенные этические нормы, усвоенные им на государственном телевидении Швеции, откуда он пришел сюда, удерживали его. И в определенной мере – мысль об Аннике. Гулявшие по блогосфере теории о том, как средства массовой информации защищали своих людей, были сильно преувеличены. В действительности все выглядело с точностью до наоборот (в данной сфере царил болезненный интерес в отношении коллег, и все, что делалось и говорилось другими журналистами, находилось под пристальным вниманием), но немного обычного человеческого сочувствия к ближнему у него все равно осталось. Кроме того, история не могла никуда убежать от них. Пока лишь самых близких проинформировали о случившемся, а среди них не было ни одного журналиста, и это гарантировало ему все сто процентов.

Вопрос состоял в том, как эта информация отразится на Аннике и что ему с ней делать.

Он поднялся и встал перед прозрачной дверью. Его дыхание оставляло влажные пятна на стекле.

Там, снаружи игра шла по новым правилам. В газете сегодня больше не осталось места для журналистики углубленных расследований. Сейчас требовались быстрые мультимедийные продюсеры, способные сделать телевизионный сюжет, написать короткое сообщение на интернет-странице и, возможно, соорудить статью к вечеру. Анника принадлежала к вымирающей расе, по крайней мере если говорить о «Квельспрессен». Для того чтобы разбираться со сложными правовыми случаями или решать запутанные криминальные задачки, в чем она чувствовала себя как рыба в воде, отныне не было никаких ресурсов. Он знал, что Анника сочла наказанием решение подключить ее к амбициозным попыткам Патрика взглянуть на новости под новым углом, но он же не мог бесконечно выделять ее среди других. И не имел средств вечно держать в Вашингтоне, а также возможности отказывать Патрику каждый раз, когда тот подходил с какой-нибудь сумасшедшей идеей. «Квельспрессен» по-прежнему оставалась второй по величине газетой в Швеции, и, если они когда-либо собирались обойти своего главного соперника «Конкурент», им требовалось думать больше, шире и более дерзко.

Факт состоял в том, что он больше нуждался в Патрике, чем в Аннике.

Шюман отошел от стеклянной двери и принялся кругами ходить по своему маленькому офису.

Нельзя было сказать, что она плохо выполняла свою работу в качестве корреспондента, совсем наоборот. С убийством шведского посла в США около года назад, например, разобралась просто блестяще. Никакого сомнения на сей счет.

Примирение с мужем, похоже, хорошо на нее повлияло. Анника никогда не была пай-девочкой, и при общении с ней постоянно возникали трения, но в тот год, когда она и Томас разбежались, ее присутствие в непосредственной близости стало особенно неприятным.

Шюман и думать не хотел, к чему все приведет, если с ее супругом случится беда. Он понимал, что мыслит слишком рационально, пожалуй, даже чересчур, но «Квельспрессен» была не реабилитационным центром. Если Томас не вернется, осталось бы только откупиться от Анники приличным выходным пособием и доверить ее заботам психиатров и социальных работников.

Главный редактор снова вздохнул.

Синдром чужой руки.

Да, боже праведный.

– Когда папа будет дома?

«У них шестое чувство», – подумала Анника и погладила дочь по голове.

– Он работает в Африке, ты же знаешь, – сказала она и подоткнула одеяло вокруг дочери.

– Да, но когда он вернется назад?

– В понедельник, – раздраженно сказал Калле из своей кровати. – Ты ничего не помнишь.

Когда Анника одна жила с детьми в квартире, Эллен и Калле могли иметь каждый по комнате. Она сама спала к гостиной. Это стало невозможно после возвращения Томаса. Калле пришлось переехать к Эллен, что он воспринял как личное оскорбление.

Анника посмотрела в сторону кровати сына.

Следовало ли ей рассказать детям? Но что в таком случае? Правду? Немного с позитивным оттенком?

«Папа исчез в Африке и не приедет домой в понедельник, а возможно, и никогда, кстати, тогда ты сможешь снова перебраться в свою старую комнату, это же так здорово?»

Или, пожалуй, солгать из милосердия?