Книга Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

— …Да, проведать надо, — согласился Володя и вернулся к супу.

На следующий вечер, после их обычного ужина, мать заметила вскользь, как бы между прочим:

— Я тут коробку конфет купила, хорошие, шоколадные. Вот, захвати, когда к Тане пойдешь. Ты когда собираешься?

Володя пожал плечами:

— Да хоть сегодня. Чего откладывать?

— Тогда ботинки почисть и после руки помой как следует, — оживилась Дарья Алексеевна.

Он почистил ботинки, а она погладила брюки и пиджак — еще «допосадочный», единственный, лицованный, штопанный и латанный со всех сторон.

И вот Володя в пиджаке и плаще пересекает двор. Вот этот подъезд, эта обшарпанная лестница с надписями мелом. Ничего не изменилось. Сколько раз там, в лагерях, он вспоминал, как бегал туда-сюда вдоль этой исписанной стены, по этим ступенькам… И, лежа на нарах, спрашивал себя: неужели больше никогда не увижу?..

Лидия Викентьевна всплеснула руками, воскликнула: «Смотри, кто пришел!» — но особенно удивлена не была. Зато для Тани его появление было полной неожиданностью.

— Володька… ты… — только и сказала она.

Он решительно подошел к ней, привлек к себе, обнял. Она безвольно поддалась.

— Здравствуй. Вот и встретились.

Они сели рядом на диван и некоторое время смотрели друг на друга.

— Да, — сказала Таня. — Мне казалось это невозможным… что когда-нибудь увидимся…

Она отвернулась и замолчала. Володя видел, как сильно она изменилась. От веселой розовощекой хохотушки не осталось ничего. Мать не зря его предупреждала. Перед ним сидела немолодая, сутулая, иссиня-бледная женщина с погасшим взглядом и сжатыми серыми губами. Встретил бы во дворе, нипочем не узнал бы.

— Видишь, во что я превратилась, — сказала она, все так же глядя в сторону. Словно перехватила его мысль…

— Лагерь никого не украшает, — проговорил он со вздохом. — Ты все же молодец, другие возвращаются в еще худшем состоянии. А вот Вася Анохин вообще не вернулся…

Оба надолго замолчали. Лидия Викентьевна сказала:

— Я на кухню, чайник поставлю. Попьем с Володиными конфетами.

Они остались в комнате одни. Таня вздохнула и посмотрела на Володю:

— Я слыхала, ты учишься. На историческом? Молодец. А я не могу учиться: концентрация отсутствует, мысли разбегаются. Я, знаешь, болею… Да ты знаешь, конечно.

Работать? Может быть, если что-нибудь подходящее найдется, несложное. А вообще-то у меня инвалидность.

Они опять замолчали. Появилась Лидия Викентьевна с горячим чайником. Расставила чашки, пригласила к столу. Но и за чаем оставалась какая-то неловкая скованность. Лидия Викентьевна попыталась наладить разговор:

— Володя, расскажи про университет. Как там?

— Обыкновенно. Учусь. Вообще-то учиться интересно, я люблю историю. Профессора есть такие — заслушаешься. Но есть и скучные лекции, и ненужные предметы. Ребята? Да ничего вроде. Я, по правде говоря, ни с кем особенно близко не общаюсь. Они моложе меня, и потом… Я такое повидал, им это не понять. А я и объяснять не стану…

— И Танюша ничего мне не рассказывает. А я ведь не посторонняя, я мама. — Это было сказано непосредственно Тане.

— Я тоже маме не рассказываю, — пришел ей на помощь Володя. — Зачем расстраивать? Да и вспоминать неприятно. Единственно, с кем об этом можно говорить, — с теми, кто сам там побывал. У меня есть такие знакомые.

Таня сидела все время с отрешенным видом, глядя в пространство, и непонятно было, слушает она гостя или нет.

— Я выйду на кухню, посуду помою, — сказала Лидия Викентьевна.

Таня вдруг отозвалась:

— Я помою позже, мама.

Но мать все же вышла, и они снова остались одни. Володя решительно придвинулся к Тане и, понизив голос, сказал:

— На процессе ты вела себя молодцом. Мы видели, как тебе трудно, как тебя сбивали, чтобы ты дала показания против меня и Васи. А ты держалась.

— Да? Я суд плохо помню. — Она потерла лоб и глаза. — Я уже в лагерной больнице начала в себя приходить, вспоминать, как что было. И вот что хочу сказать. Если бы ты не стал эту сказку про Сталина рассказывать, ничего бы и не было. Так нельзя, надо о других думать…

Когда на что-то подобное намекнул Котельников, Володя его просто выгнал. И поступил бы так со всяким, кто посмел бы вякнуть что-нибудь в таком духе. Но это была Таня, его друг на протяжении всей жизни, она бесстрашно вела себя в суде, повторяя, что это никакая не контрреволюция, а просто шутка, и что кроме нее сказку никто и не слышал. А тут она такое говорит…

Володя еле перевел дух. Но он не имел права не ответить Тане:

— Я сказал тогда правду — вот что главное. Теперь вон Хрущев говорит об этом с трибуны съезда, а я сказал это тогда, в пятьдесят первом. Где он тогда был, смелый Хрущев? Молча лизал задницу великому вождю и учителю. Таня, если мы будем всегда молчать, то что будет со страной, то есть со всеми нами? Сначала они убили твоего отца, а теперь говорят: «Извините». Потом посадили нас с тобой, теперь говорят: «Извините». А Вася погиб ни за что… Так же нельзя, надо что-то делать.

— Делать, а не рассказывать сказки. Ты же поставил под удар людей.

— Таня, пойми: всякому делу предшествует слово. Кто-то должен сказать: нет, неправильно, надо менять. У нас ведь ни газет, ни радио, мы просто должны говорить друг с другом.

— И Вася, и Римма, и Ося Гельбергер — все пострадали из-за тебя, — сказала Таня тихим бесцветным голосом, словно не услышала его слов. — Ты хочешь быть правдивым и смелым — хорошо, но не за счет других.

— Почему же я виноват?! — Володя почти кричал. — Виноваты те, кто уничтожают людей за слово правды.

Таня посмотрела на него тоскливым взглядом.

— Кому нужна такая правда, если она несет несчастье людям? О людях нужно думать прежде всего.

Когда Лидия Викентьевна вернулась в комнату, Володя поспешно надевал плащ, а Таня молча сидела за столом, все так же глядя вдаль.

— Так скоро? Володя! Посиди, поговорим про университет. В кои веки…

— Нет-нет, мне пора, завтра трудный день. Спасибо за чай.

Володя вышел на лестницу и поспешил вниз. Он точно знал, что видит эти обшарпанные стены с надписями в последний раз.

В конце 1958 года, когда Володя был на третьем курсе, в среде интеллигенции ходило много разговоров о романе «Доктор Живаго» и судьбе его автора Бориса Пастернака, которого официальная пресса безудержно травила за публикацию романа на Западе. В курилке библиотеки имени Ленина мнения спорщиков разделились. Одни считали, что Пастернак поступил неправильно, его поступок на руку врагам Советского Союза, другие говорили, что если произведение отказались печатать у нас в стране, автор имеет моральное право опубликовать его за границей. Когда Володю спросили, каково его мнение, он сказал, что не может об этом судить, поскольку романа не читал. Ему кто-то возразил, что дело не в содержании романа, а в принципе: может ли советский писатель публиковать за границей отклоненное нашими редакциями произведение. Но Володя настаивал, что для ответа на этот вопрос существенное значение имеет содержание произведения.