Книга Скрипка некроманта - Далия Трускиновская

К итальянкам сразу же была приставлена горничная Фрося, знавшая немного по-французски, она повела их в комнату, где устроил свой штаб куафер княгини с приглашенным из города помощником — учеником француза Рамо. Туда могла зайти любая дама, обнаружив, что локон развился или растрепался, покосилась диадемка.

Маликульмульк ждал в коридоре, когда итальянцы сообщат, что готовы. Там его и отыскала Тараторка, одетая совсем как взрослая барышня и завитая. Розовое платье до самого пола с длинными рукавами было подпоясано под грудью пунцовой лентой, такая же лента была в волосах.

— Иван Андреич, скоро ли? — спросила она, подходя чересчур чинно, но при этом отчаянно играя худенькими плечиками. Маликульмульк понял, что это несносное создание передразнивает кого-то из племянниц фрау фон Витте.

— Скоро, — отвечал он. — У них волосы растрепались.

— А дивное дитя?

Маликульмульк хотел было ответить, но тут из мужской комнаты вышел синьор Манчини.

— Нам нужна горячая вода! Я должен приготовить питье для бедного Никколетто! — воскликнул он по-немецки, очень внятно. — Ваш человек не понимает! Горячее питье нам необходимо!

— Я тотчас пришлю человека! — обещала Тараторка и убежала.

— Мальчик плохо себя чувствует? — спросил Маликульмульк.

— Ему необходимо питье. Я боюсь, что он простыл… У вас, сударь, дети есть?

От этого вопроса Маликульмульк даже растерялся. Смог лишь головой помотать.

— Я безумно за него боюсь, я не позволяю ему выходить на улицу без шапки, — заговорил взволнованный итальянец. — Нам нужен кирпич, горячий кирпич, чтобы согреть его бедные ноги! Горячее питье, горячий кирпич! Я сказал ему: Никколетто, мне ничего не надо, только будь здоров и весел! Но эта проклятая скрипка пьет из него жизнь… он не может жить без своей скрипки… проклятый маркиз, он околдовал моего бедного мальчика!.. Если у вас есть дети, вы меня поймете!

При первой встрече в Доме Черноголовых Манчини-старший Маликульмульку не то чтобы не понравился — а не производил впечатления человека, способного отдаться музыке, пению, декламации, да хоть вышиванью в пяльцах. Взгляд у него был — как у менялы, что сидит за раскладным столиком на берегу Двины, недалеко от наплавного моста, и оценивает кучку монет, выложенную сошедшим с корабля путешественником или матросом. Люди с таким взглядом редко обладают иными талантами, кроме таланта ловко управляться с деньгами. Но он похвалился тем, что был первым учителем своего сына, и в это можно было поверить — человек с таким взглядом способен заставить ребенка часами водить смычком вверх-вниз, без чего не наживешь мастерства.

Странно было видеть это волнение пожилого — даже, пожалуй, старого человека, некрасивого до такой степени, что даже равнодушный к внешности Маликульмульк отметил эту особенность: жидкие волосы, почти седые, следовало бы укоротить вершка на полтора, длинный и утолщавшийся к кончику нос тоже не мешало бы обтесать перочинным ножичком, а узкое лицо со впалыми щеками нарумянить, как это делали щеголи еще десять лет назад, чтобы оно казалось более полным и здоровым. Никколо был на него похож, и это сходство казалось печальным, едва ли не трагическим: длинноносому мальчику, чьи черные волосы, почти достигавшие плеч, вились, а тонкое лицо было бледным, но чистым, почти фарфоровым, предстояло стать сущим пугалом, морщинистым и почти беззубым. У него и теперь улыбка, как заметил Маликульмульк, уже была щербата.

Из своей комнаты вышли итальянки, одетые чересчур нарядно — будет над чем посмеяться хозяйке дома. Княгиня Голицына, дама светская и воспитанная при дворе покойницы Екатерины, с одной стороны, нагляделась в столице на чрезмерную роскошь, а с другой — воспитала-таки хороший вкус. Синеглазая Аннунциата Пинелли, не очень похожая на итальянку, была помоложе, лет двадцати шести или восьми, личиком побелее и станом попышнее, она вырядилась в красное платье и в красный же тюрбан (Маликульмульк вспомнил: этот пронзительный оттенок назывался вермийон), а на высокой груди сверкало ожерелье мало чем поменьше печально известного французского, в полтысячи бриллиантов, из-за которого разыгрался столь громкий скандал. Дораличе Бенцони была особа лет тридцати, в платье кубового цвета, расшитом золотыми цветами, с высоким воротничком, малость мужиковатая — ее пальцы напомнили Маликульмульку те розовые сосиски-«франкфуртеры», которыми он вместе с Гринделем лакомился в «Лавровом венке». Она и смахивала ростом и плечищами на переодетого мужчину, но имела прекраснейшие в мире черные глаза в густых ресницах, природный румянец на смугловатом лице, зубки — чистые жемчуга. Обе певицы оказались удивительно грудасты. Кроме того, Дораличе была довольно коротко подстрижена, и Маликульмульк не мог понять: ее вороные кудри природного происхождения или куафер накрутил их своими щипцами. Каштановые локоны Аннунциаты — те точно были куаферовых рук делом. Количество перстней и браслетов у обеих артисток на глазок подсчитать было невозможно.

Маликульмульк пожалел, что не сходил на зингшпиль «Аптекарь» — Дораличе была, надо думать, премилым щеголем в роли Вольпино и хорошо гляделась рядом с Грилеттой-Аннунциатой.

— Куда нам идти? — спросила Дораличе. — И где наши музыканты?

— Подождите, прошу вас, — ответил Маликульмульк, видя, что по коридору бежит Тараторка, а за ней — поваренок Фролка с чайником и тремя кружками, надетыми на пальцы.

— Вот, Иван Андреич! — воскликнула запыхавшаяся Тараторка. — Кипяток! Как раз вовремя поспел!

— Ступай туда, — Маликульмульк указал на дверь, Тараторка быстро отворила ее, и раздался дружный вскрик — Фролка со своим чайником чуть не сбил с ног и не обварил Карло Риенци и Джакомо Сильвани, уже готовых присоединиться к Дораличе и Аннунциате. Итальянцы были одеты в модные фраки, гладко выбриты, припудрены и тоже блистали драгоценностями — мало того, что надели по три перстня на руку, так и к часам подвесили множество брелоков.

Фролка проскочил в комнату, и Маликульмульк услышал возгласы старого Манчини.

— Я провожу вас в гостиные, — сказал он итальянцам, рассудив, что травы меньше десяти минут не будут завариваться, а держать все это время артистов в коридоре как-то нелепо.

Потом Маликульмульк наскоро представил всю четверку вокалистов их сиятельствам и пошел обратно — за музыкантами. Он постучал в мужскую комнату, отданную квартету, дверь отворилась, и первым вышел толстяк с виолончелью. За ним последовали виолончелист, альтист и скрипач, все — немолодые, с кислыми физиономиями, как будто приглашение к рижскому генерал-губернатору было для них хуже горькой редьки. Маликульмульк по столичным театрам знал сию самолюбивую и вечно недовольную публику — трудно смириться, что либо по гроб дней своих будешь исполнять партию третьей скрипки в каком-нибудь городишке, либо годами странствовать в диких краях, где хоть и играешь первую скрипку, да кто это оценит? Каждый музыкант нес под мышкой нотную тетрадь. Казачок Гришка замыкал шествие — он тащил пюпитры для нот.

Из второй мужской комнаты вышли старик Манчини и Никколо Манчини со скрипкой. Увидев эту скрипку, Маликульмульк насторожился — в столице он видывал такие прекрасные и дорогие инструменты, но тут, у бродячего виртуоза?!