Книга Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С глуповатой улыбкой солдат прислушивается к частушке.
* * *
А в деревне у нас – вишня спелая!
А в деревне у нас – лепота!
Шила мамка рубаху мне белую,
Жалко, соком ее залила.
* * *
А в деревне у нас девки смелые —
Поутру вся умята трава.
Лента красная, морда дебелая —
Силы много, а нету ума!
* * *
Эх, братва, что с Рассеей мы сделали?!
Аззиаццкая мы сторона!
Шили к свадьбе рубаху мне белую,
Только кровь ее всю залила…
* * *
Эх, едрить, что ж мы с вами наделали!
Взад теперь уже не воротить.
…Шила мамка рубаху мне белую,
Только некому будет носить…
* * *
Слышится протяжное: «И-э-эх!», и гармонист бросает гармошку в сторону.
* * *
Из бокового коридора появляется Николай. После того, как мы видели его на балу – самодержца в парадном мундире, он уменьшился ростом, пригнулся, изменилась походка. На нем гимнастерка с портупеей, на плечах полковничьи погоны.
Николай подходит к столу и, глядя куда-то в сторону, произносит:
– Нельзя ли потише (он с трудом подыскивает форму обращения)… господа солдаты, у меня очень болен сын. И еще я бы попросил для него стакан чаю…
Красноармейцы остолбенели от такой «наглости». Наконец один поднимается из-за стола, выплевывает цигарку из губ и развязно, явно играя на публику, цедит сквозь зубы:
– Мы бывшим царям не подаем. Тута прислуги нету. Кончилась ваша власть!
Окружающие одобрительно ржут. Заливисто пускает проигрыш гармонист, растягивает меха и вдруг резко обрывает мелодию.
По лестнице быстро поднимается, весь в скрипучей коже, красный командир, судя по выправке, видимо, из бывших офицеров. Громко командует:
– Караул! Отставить разговорчики!
Солдаты немного притихли, но по-прежнему чувствуют себя весьма вольготно. Командир обводит их строгим взглядом и обращается к Николаю:
– Гражданин Романов, у меня приказ Временного правительства готовить вашу семью к отъезду.
– Вот как? Куда же нас отправляют?
Они с Николаем уходят в боковой коридор.
* * *
Через время, уже при ночном освещении, с лестницы спускаются домочадцы и дворцовая челядь. Все они тащат в руках баулы, чемоданы, коробки. Некоторые вновь возвращаются за вещами. Две горничные вместе несут за одну ручку обвязанный ремнями тяжелый чемодан. Пожилая фрейлина сносит вниз перекинутые через руку зимние шубы.
Солдаты безучастно стоят по сторонам, не без любопытства наблюдая за картиной, курят, щелкают семечки, переговариваются. Никто и не думает помогать с вещами.
Наконец суета понемногу улеглась, и тогда по лестнице спускается царская семья. Под руки лакей и комнатная девушка ведут царицу. За ними сходит Николай с сонным цесаревичем на руках. Последними, неровной шеренгой по росту и возрасту, глядя не под ноги, а прямо перед собой, с каменными лицами сходят великие княжны. В руках у каждой – баул или корзинка.
Анастасия идет последней, несет ту самую белую болонку и неудобную шляпную коробку. В какой-то момент она оступается, задевает коробкой за перила, коробка падает, раскрывается, и вниз по лестнице, долго и подробно пересчитывая ступени, катится на ребре та самая воздушная шляпка, в которой Анастасия была прошлым летом на пикнике.
Шляпка останавливается у чьих-то ног, и какой-то солдат наступает на шляпку огромным грязным сапогом и идет дальше, даже не взглянув на нее. Шляпка издает звук, похожий на вскрик, и безобразно сплющивается.
Знакомый нам солдат с перевязанным пальцем поднимает шляпку, зачем-то дует на нее и подает княжне.
Анастасия кусает губы, но тотчас вскидывает голову и надменно проходит мимо, как бы не замечая злосчастной шляпки.
Одна только болонка свирепеет, рвется из рук и заливается лаем на солдат.
* * *
Позже мы можем увидеть эту шляпку на одной из садовых скульптур, мокнущую под дождем.
На простом столе с голой деревянной столешницей в сплющенной снарядной гильзе теплится фитилек. Приблизив лицо к огню, сидит пожилая женщина, почти старуха. Одета она в темное, более чем скромно, на голове давно потерявший вид заношенный платок, повязанный, однако, с некоторой претензией, скорее по-мещански, чем по-деревенски. Рядом в блюдечке – кусочек серого черствого хлеба. Старческая рука время от времени отщипывает крошки и бережно подносит их ко рту.
По лицу женщины текут умильные слезы – она читает письмо от сына.
* * *
«Дорогая мамаша Клавдия Тимофеевна! Пишет ваш сын Василий из революционного города Петрограда, из самого царского логова. Могли вы подумать, дорогая мамаша, что ваш Васяня будет запросто квартировать в царских покоях, есть-пить из царской посуды, в ихних постелях почивать? Вот как может возвысить человека наша пролетарская революция! И запросто, вот как вас, например, мог я наблюдать их царскую жизнь и буржуйские их обычаи. И если не брать во внимание их роскошества, то, оказывается, маменька, цари, они почти как люди, вроде, извините, даже нас с вами. Видел давеча, как царица, вся такая гордая из себя, плакала за своим сыном Алексеем, оказывается, он у них болезный, вроде калеки, на руках носят. А матери, известно, горе.
А царь-то, самодержец всея, – и вовсе ничего важного. К примеру, наш ротный и то голосом куда внушительнее вышел, и собой гораздее. И царевен видел, совсем вблизи, со всеми их конопушками, все равно как наших девок деревенских, да наши-то покрасивше будут и телеснее. Только и виду в царевнах этих, что платья да шляпки, а так – мнительность одна и субтильность.
Собачонка у них есть для забавы, беленькая, никчемная, совсем как пушинка, а сама такая сволочь, давеча меня за палец цапнула, а пальнуть в нее не моги, мы теперь – революционная охрана. Палец у меня начал пухнуть, товарищи смеяться стали – мол, такое тебе боевое ранение от царизма вышло. Так вы не поверите, маменька, сама царевна, младшенькая ихняя, Анастасия, совсем еще дитя дитем, так сама она палец перевязывать стала да мази прикладывать, и пошло мне тут облегчение.
А еще, мамаша, хочу перед вами погордиться, что не затерялся ваш Васяня среди этого баламутства, начальство усердие мое и ум приметило, и имею я теперь особое ото всех задание, ежели мне что не по нраву или подозрительным скажется, тайно докладывать свои соображения прямиком до самого высокого начальства. Смекаете, каким человеком ваш сын сделался? То-то же. Теперь этот лапоть деревенский, мельников сын Егорка, только попробуй что супротив нас сказать, – враз упеку куда надо.
И свое положение, мамаша, вы теперь не роняйте там перед всякими, а гордо себя несите, потому как сын ваш, Василий Петрович Завертаев, при больших делах теперь состоит, и никакой сволочи теперь не позволено. Прямо так всем и скажите. Обещались мне, что как только с этими царями всякими разберемся, направить на учебу по сыскному делу, чтоб шло мне повышение по службе большое. И тут я со всем своим пониманием, потому как учиться мне страсть охота.
