Книга Целуй и танцуй. В поисках любви в Буэнос-Айресе - Марина Палмер

Я обратила внимание, что Уолтер в своем рассказе о «Карлитосе» практически постоянно использовал настоящее время. Самое яркое доказательство того, что этот человек превратился в легенду. Хотя многие погибают преждевременно и при ужасных обстоятельствах (мне даже иногда кажется, это стало непременным условием, если хочешь добиться славы), легенды не умирают никогда.

— Без Гарделя танго осталось бы навсегда похороненным в трущобах, — объявил наш собеседник.

Поскольку его замечание абсолютно ничего нам не сказало, Уолтеру пришлось во всех подробностях объяснять, что до Гарделя ни одного уважаемого аргентинца нельзя было застать за таким занятием, если только он не укрылся надежно в борделе в какой-либо трущобе. Танец считался слишком дерзким и вызывающим, чтобы танцевать в его обществе, и, честно говоря, я понимаю почему. Хелени прошептала мне, что в некоторой степени дело обстоит так и по сей день. Ни одна ее подруга из так называемых приличных семей не позволит увидеть себя на милонге.

Но затем французское высшее общество влюбилось в Гарделя и во все, что связано с танго, включая и сам танец. Аргентинские снобы, до тех пор относившиеся к танго свысока, теперь запели на другой лад. Все это Уолтер рассказывал таким тоном, будто пересказывал нам «Танго для чайников».

Затем он вытащил черно-белую открытку и помахал ею перед нашими носами:

— Видишь фото? На нем Карлитос снимает фильм «El dia que me quieras»[13].

— А кто этот маленький мальчик рядом? — перебила я его.

— Астор Пьяццолла[14], — сказал Уолтер. И ни с того ни с сего прокашлялся и смачно плюнул. Плевок чудом не попал на Хелени и приземлился в нескольких дюймах от моих открытых сандалий.

— Ах, ну да! Пьяццолла! Конечно! О нем я слышала! — вздохнула я с облегчением. Хоть немного, но в танго я разбираюсь. — Он очень знаменит, — продолжила я, не подозревая, что только глубже рою себе могилу.

Хелени же пришлось совсем нелегко. Она изо всех сил пыталась угнаться за негодующими восклицаниями, вызванными моим невинным замечанием. Одно было абсолютно ясно: Уолтер не в восторге от Пьяццоллы.

— Я сидел в первом ряду, когда Амелита пела то… ужасное произведение: «Balada para un loco» («Баллада для сумасшедшего»). Я никогда его не забуду. Это было в ноябре шестьдесят девятого года. Однако временами приходится защищать то, во что веришь.

— Как? — спросила я.

— С помощью помидоров, — ответил он. — Самых спелых, что мне только удалось достать. Конечно, стоило бы пожалеть Амелиту. — Теперь в его голосе промелькнула ностальгия, словно у солдата, погрузившегося в воспоминания о войне. — Но какая же это была ночь, — вздохнул он, и голос его стал глуше, будто затерявшись в прошлом.

Мы с Хелени переглянулись. Рассказ, несомненно, оказался познавательным, однако пора идти. Расплачиваясь за открытку, которую решила приобрести в качестве сувенира, я не смогла удержаться и задала последний вопрос:

— А Карлитос был женат?

Он уже начал мне нравиться — ведь нет ничего сексуальнее, чем почившая легенда, запечатленная на черно-белой фотографии. И, что вполне объяснимо, я принялась интересоваться его семейным положением.

— Нет, он же всем сердцем был предан своей матери, — сказал Уолтер как о чем-то само собой разумеющемся. — Конечно же, он встречался с девушками, но никогда не был женат. Из уважения к маме. Она — самая большая любовь его жизни.

— Хм-м-м… — Произнести что-то более вразумительное я не смогла.

Не думаю, что Уолтера интересовало бы мое мнение о маменькиных сыночках, даже если они и превратились в настоящую легенду. Но есть в этом обстоятельстве и хорошая сторона; во всяком случае, я отчего-то сразу же испытала облегчение.

17 января 1997 года

Кажется, дыра в озоновом слое — прямо над Аргентиной. Солнце здесь такое сильное! Можно было бы сделать вывод, что все тут постоянно должны ходить в солнечных очках, чтобы защитить глаза. Однако их тут не носят. Для меня это было необъяснимым. Особенно в сравнении с Нью-Йорком, где все и всегда щеголяют в солнечных очках, даже глубоким вечером. Но в конце концов я разгадала загадку. Затемненные стекла не дают возможности играть взглядами. В Буэнос-Айресе нет ни одной улицы, где не процветала бы подобная практика. Рискну даже сказать — этот вид спорта здесь популярнее футбола. Что говорит о многом.

Думаю, это имеет какое-то отношение к итальянской крови, текущей в жилах практически каждого аргентинца. Однако аргентинцы играют с большим своеобразием и изяществом, чем их итальянские собратья, чья идея соблазнения заключается в том, чтобы ущипнуть вас за выдающуюся округлость пышной спины, когда вы собираетесь перейти улицу. Аргентинскому игроку присущ иной стиль. Все дело — в глазах. Спешу вас заверить, здешние мужчины необычайно талантливы в искусстве заигрывания. Они способны раздеть, одновременно лаская, и сказать тысячу слов — одним только взглядом. И в отличие от товарищей из других стран мира они, как правило, сами выглядят очень хорошо, как я, надеюсь, уже пояснила. Поэтому любая будет счастлива послать ответный комплимент. Вот по какой причине я уже выкинула солнечные очки: носить их — пустая трата времени вне зависимости от существования озоновых дыр. А если моя беспечность приведет к появлению преждевременных морщинок из-за того, что я жмурюсь, так тому и быть.

19 января 1997 года

Как столь фешенебельный район могли выстроить вокруг кладбища, ума не приложу. Я нахожу эту идею ужасающей и не понимаю, почему моя сестра с мужем ничуть не возражают против подобной тесной близости. Однако постепенно я немного попривыкла к кладбищу рядом. Скажу больше — мне это начало даже нравиться. Разве найдешь лучших соседей? То есть более спокойных. Поскольку с соседями принято поддерживать дружеские отношения, я решила, что пришло время нанести им визит. Тем более что кое-кого мне особенно хотелось посетить: Эву Дуарте де Перон.

Пройдя несколько кварталов по направлению к кладбищу Реколета[15], я утонула в коктейле улиц. Парагвайские, боливийские или перуанские девы толкали детские коляски со светловолосыми голубоглазыми херувимчиками, лица которых выделялись на фоне нескончаемого океана белого цвета. Такая однородность немного сбивала с толку тех, кто привык к пестрой смеси разных культур Нью-Йорка, Лондона и Парижа. Невозможно не провести несколько смущающую параллель с арийской утопией. И все-таки нужно быть честной и признать: мир, в котором время словно застыло в пятидесятых годах, навевает и чувство умиротворения. Ничто здесь не меняется. А если и меняется, то крайне медленно. Все это почти так же успокаивает меня, как поедание рисового пудинга столовой ложкой. Я со свистом выдохнула (рисовый пудинг, как правило, вызывает у меня подобную реакцию), когда мимо прогрохотал автобус, выпустив черное облако дыма, настолько вонючего, что какое-то время было невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть.