Книга Орфей спускается в ад - Уильямс Теннесси

Кэрол (настойчиво и убеждающе). Я была когда-тореформисткой — Христовы болваны: так нас называли. Знаете, что это такое? Нечтовроде легкой формы эксгибиционизма. Выступала с пламенными речами, рассылалаповсюду письма с протестами против истребления негров в нашем графстве — их унас большинство. Как это так, думала я, почему они обречены на вымирание,почему гибнут от пеллагры, медленно умирают от голода, если из-за каких-нибудьжучков или червей или слишком дождливого лета случится неурожай хлопка? Япыталась добиться организации бесплатных больниц, ухлопала на это все деньги,которые оставила мне мама. А когда судили Уилли Макги, — помните, тотнегритянский мальчик, которого посадили на электрический стул по обвинению внедозволенной связи с какой-то белой шлюхой... (голос ее звучит страстнымзаклинанием) ...я всех подняла на ноги, только этим и жила! Напялила на себямешок из-под картошки и пешком пошла в столицу штата. Была зима, я шла босиком,одетая в эту дерюгу, чтобы заявить свой персональный протест губернатору. О, язнаю, во всем этом было, наверно, и показное, но только отчасти, толькоотчасти. Было в этом и кое-что иное. Знаете, сколько я прошла? Шесть миль.Только на шесть миль удалось отойти от городка. И на каждом шагу все глумилисьнадо мной, вопили, улюлюкали, иные даже плевали в лицо!.. На каждом шагу, накаждом шагу, все эти шесть миль, пока меня не арестовали! Угадайте — за что? Забродяжничество в непристойном виде! Да-да, так и было сказано в обвинительномзаключении: бродяжничество в непристойном виде — картофельный мешок, которыйбыл на мне, они сочли недостаточно приличным одеянием... Впрочем, все это былодавным-давно, и никакая я больше не реформистка, просто «непристойнаябродяжка». Но они у меня еще узнают, эти суки, до какой степени непристойностиможет дойти «непристойная бродяжка», если она всю себя посвятит этому, — воткак я!.. Ну, вот я и рассказала вам свою историю... Житие эксгибиционистки,девушки, которая любила быть на виду. А теперь знаете что? Садитесь в моюмашину и везите меня на Кипарисовый холм. Послушаем, о чем толкуют покойнички.Они ведь там разговаривают, да-да!.. Сойдутся на Кипарисовом холме и тараторяткак сороки... И все про одно, и на все одно только слово: «жить!..» Оно звучитбез умолку: «жить-жить-жить-жить-жить!» Вот все, что они знают, другого от нихи не жди... Жить — и все тут!.. (Открывает дверь.) Как просто!.. Не правда ли,как просто?.. (Выходит.)

Голоса женщин, сливавшиеся до сих пор в неясный гул, слышнытеперь четче.

Голоса женщин.

— Какое там виски? Наркотики!

— Конечно, ненормальная!

— Союз бдительных предупредил ее отца и брата, чтобы она непоявлялась в графстве.

— Совсем опустилась!

— Какой позор!

— Разврат!

И, словно выведенный из себя их гусиным шипением, Вэлхватает гитару и выходит.

На лестничную площадку спускается Ви Толбет.

Ви. Мистер Зевьер! Где мистер Зевьер?

Бьюла. Ушел, дорогая.

Долли. Придется примириться, Ви. Такой прекрасныйкандидат в спасенные и — перехватила оппозиция.

Бьюла. Отправился на Кипарисовый холм с этой девкойКатрир.

Ви (спускаясь). Если уж кое-кто из вас, пожилых женщин,ведет себя неподобающим образом, чего же ожидать от молодежи?

Бьюла. О ком вы?

Ви. О тех, кто устраивает попойки! И допиваются до того,что уж и не разбирают, где свой муж, где чужой! О тех, кто прислуживают уалтаря, а сами не считают зазорным играть по воскресеньям в карты! О тех...

Бьюла. Стойте! Хватит! Теперь мне ясно, кто распускаетэти грязные сплетни.

Ви. Ничего я не распускаю. Я только повторяю то, чтоговорят другие. Я никогда не бывала на этих ваших сборищах.

Бьюла. Еще бы! Кому вы там нужны! Вы только отравляетелюдям жизнь! Ханжа по призванию.

Ви. Я пытаюсь исправить людские нравы. А вы, с вашимипьяными оргиями, сеете безнравственность! Я ухожу от вас! Ухожу! Я иду наверх.(Поспешно поднимается по лестнице.)

Бьюла. Как я рада, что высказала ей все, что думаю.Просто с души воротит от этакого лицемерия! Поставим все в холодильник, чтоб неиспортилось, и уйдем! Никогда еще не чувствовала такого омерзения!

Долли. О боже милосердный! (Кричит наверх.) Коротышка!(Взяв тарелки с ужином, несет их к холодильнику.)

Сестрица. Как они обе вульгарны!

Ева. Родители Долли из Блу-Маунтин. Простые голодранцы.Лолли Такер рассказывала мне про отца Долли — сидит на крыльце, разувшись, ихлещет пиво прямо из ведра... Захватим эти цветы, Сестрица, украсим алтарь.

Сестрица. Да, а в приходской книге отметим, что этодар Джейба.

Ева. И бутерброды с маслинами тоже возьмем. Пригодятся длячаепития у служки епископа.

Долли и Бьюла проходят через магазин.

Долли. Теперь в самый раз собраться своей компанией.

Бьюла (кричит). Песик!

Долли. Коротыш!

Обе быстро выходят.

Сестрица. Сидит на крыльце босиком?

Ева. И пьет пиво прямо из ведра!

Берут свои зонтики и прочие вещи и выходят. По лестницеспускаются мужчины.

Шериф Толбет. Похоже, что Джейб пойдет на удобрениееще под нынешний урожай!

Коротыш. Да он всегда выглядел так, словно одной ногойуже в могиле.

Пес. А сейчас и вторая вот-вот ступит туда.

Идут к выходу.

Шериф. Ви!

Ви (на площадке). Тише! Что за базар! Мне надо переговоритьс Лейди об этом молодом человеке, но только не при Джейбе: он ведь думает, чтосможет еще работать сам.

Шериф. Брось дурака валять! Идем!

Ви. Я, пожалуй, подожду, пока он вернется...

Шериф. Стоит только забрести в город бездомному бродяге,и на тебя тут же находит дурь! Надоело до смерти!

Громкий автомобильный гудок. Ви идет вслед за мужем. Шумотъезжающих машин. Отдаленный лай собак.

Медленно меркнет свет, обозначая разрыв во времени междупервой и второй картинами.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Прошло два часа. Пустынный пейзаж за большим окном освещенпризрачно-тусклым мерцанием луны, проглядывающей сквозь гонимые ветром облака.Доносится звонкий и чистый девичий смех — это Кэрол — и вслед за тем шум быстроотъезжающей машины.

Еще не затих вдалеке гул мотора и не умолкла кинувшаяся замашиной собака, как в лавку входит Вэл.