Книга Рыцарь ночного образа - Теннесси Уильямс

Извините. Радиаторы еще существуют?

Следующее, что дошло до меня, что в этом холоде великий мастер слова — кто это был, Ишервуд? Да, конечно, Кристофер — подошел прямо к Фигнер, как бы не подозревая об опасности, и сказал громким, очень чистым и ясным голосом:

— Я не ослышался, вы сказали — непортреты?

— Ссссссссс!

(Эхо от ее свиты.)

— Что такое непортреты, может, вы объясните это понятие, это портреты, которые не портреты, и если это так, то что это такое?

— Ссссссссс!

(Эхо от ее свиты.)

И в этом случае свита утащила ее со сцены, как насекомые с жужжанием тащат тяжелую матку, предназначение которой — продолжение ее ядовитого рода.

* * *

Могу сказать, что прошло целых десять минут, пока у лифта, на котором Фигнер прибыла и уехала со своей свитой, не рассеялся запах серы.

Моизи, казалось, ничего не заметила.

И только в метро, после долгой задумчивой тишины между нами, она произнесла:

— Я думаю…

— Что?

— Фигнер.

— Да?

— Склоняется к…

— Чему?

— Своего рода реалистическим автопортретам.

— Я знаю, но — будучи введена в заблуждение.

— В заблуждение? Нет. Я думаю, мир рассудка — самое подходящее для нее место.

Я уверен, вы поняли, почему я счел нужным вставить этот отчет о предыдущем столкновении, таким, каким оно было или не было, в мою записную книжку с голубой сойкой.

В моей практике редко встречается последовательность. Когда я пытаюсь быть последовательным, мои мысли путаются, а пальцы дрожат, но это три оставшиеся страницы моей последней «голубой сойки», и у меня такое чувство, что время от меня убегает быстрее, чем приходит ко мне, и поэтому целесообразно, конечно, рассказать, наконец, о причине столь яростных отношений между Фигнер и Моизи. Я расскажу плохо, но расскажу. Как могу.

Около двух лет назад художник-преподаватель Тони Смит отозвался с похвалой на лекции в Хантер-Колледже[10]о работе и характере Моизи. Ссылка была в том роде, что чистейший художник из всех сейчас рисующих — это Божье дитя по имени Моизи, и что она терпит такие условия существования, которые невозможно вынести, потому что в ее таланте главные выдающиеся качества — чистота и простота, и они сделали для нее психологически невозможным выставляться при жизни. Этот отзыв о Моизи и ее работе был замечен одним дружески к ней настроенным человеком из «Village Voice»[11], и был напечатан, со ссылкой на Смита, в этой газете. Моизи никогда не упоминала эту публикацию, никогда, но это был первый случай реальной поддержки, полученной ею, и поэтому, как я заключил из ее объявления прошлым вечером, Топи Смит (Хантер-колледж, Саут-Ориндж, Нью-Джерси и мир западного искусстве) стал для нее — Богом.

Я чувствую, что ко мне приближается некое замешательство, и если бы я сидел в самолете, сейчас обязательно бы объявляли: «Пристегните ремни, мы приближаемся к району турбулентности».

(Я никогда не был в самолете, но «живой негр на льду» летал часто, и он рассказывал мне об этих объявлениях, которые всегда так забавляли его, что он надрывался от хохота, как он говорил.)

А теперь я должен ненадолго прервать этот труд, хотя никогда не забываю о вероятности того, что какая-нибудь оплошность, какое-нибудь «внезапное метро» могут остановить его ход навсегда, как остановили мистера Восемьдесятсемь в Белвью.

Отдохните, отвлекитесь, восстановите свои силы, если можете, призыв все еще: «En avant[12]».

* * *

Я считаю, что из человеческой природы просто неустранимо — объяснять любые недостатки в своих любовниках неким посторонним влиянием, а не самым обыденнейшим фактом — несоответствием требований к любовнику. Такое предположение кажется поначалу совершенно недопустимым, и поэтому ты связываешь его со всякими внешними вещами типа высокой температуры и расстроившегося приема у Моизи.

Это позволяет тебе делать все достойные попытки — и еще много недостойных — излечить его от соблазна. Я боюсь, «соблазн» — тут слово неподходящее, но делать нечего, пускай остается. Я уверен, вы понимаете, что оно означает. А потом тебе приходится принять ту самую обычную правду жизни — если предположить, что в жизни правда существует — что его просто захватило что-то новое и более привлекательное, чем то, что давал ему ты, и что это «потом» — это, вероятно, тот момент, когда ты перестаешь быть молодым, даже если волосы на твоих висках еще преждевременно не побелели, а удар от этого не углубил морщины на твоем лице.

Я совершенно не чувствовал себя молодым, когда вошел к Фебу и осмотрел все, включая мужской туалет, и нигде в этом оазисе шика на Восточной Четвертой улице не нашел ни следа Чарли и Большого Лота на их свидании с водкой и чили.

После такого собачьего обнюхивания окрестностей я спросил у бармена, не были ли здесь Большой Лот с длинноволосым мальчиком.

— Большой Рот?

— Лот.

— Никогда о такой не слышал.

Мне лишь слегка полегчало от того, что бармен у Феба ничего не знал о Большом Лоте, который, я считал, известен во всех модных местах подобного типа по всему городу, а бармен даже отнес его к женскому роду.

Итак, на сознательном уровне было уже невозможно продолжать поиски дальше по Восточной Четвертой, но на подсознательном, который для меня более привычен, можно было еще поискать поближе к Бауэри. На улице меня сильно напугал высокий оборванный урод, ведший сзади меня на металлической цепи, которая больше, чем на обычный поводок, походила на орудия пыток, выставляемые в садомазохистских секс-шопах, сопротивляющуюся собаку. Высокий безумец внезапно сорвал цепь со скулящей собаки и начал хлестать ею бедное создание — очевидно, за отказ идти с ним рядом. Все происходило прямо под фонарем, и я видел, что собака покрыта шрамами, старыми и новыми, я ее длинная морда была без волос и вся в крови.

— Перестаньте, перестаньте, или я заявлю на вас!

Избиватель собак мгновенно поднял над головой цепь, готовясь хлестнуть ею и меня, но пока цепь еще была в воздухе, я стремительно перебежал через улицу к яркому свету, разлитому над тротуаром и площадкой перед освещенным входом в далекий офф-бродвейский театр под названием «Трак и Вохауз», что значит «Обмен и Склад».

В этом защищенном светом месте я посмотрел на другую сторону улицы и увидел, что громадная полудохлая собака снова была на цепи и покорно трусила за своим драчуном-хозяином, поворачивая за тот угол, куда и я собирался идти.