Книга В Гаване идут дожди - Хулио Травьесо Серрано

«Я – хинетера, потому что имею от этого прямую выгоду и обожаю мужчин», – ответила ты своей сестрице, когда та узнала о том, что ты освоила древнейшую профессию.

Шел дождь, и обе сидели перед старым телевизором в комнатушке, по углам которой сочилась вода, слезами падая в подставленные ведра. Со стены на них с грустью взирал бумажный Христос. С маленького алтаря у другой стены внимательно глядела святая Барбара, явно не понимая, из-за чего сестры ссорятся.

«Ты – наглая грязная шлюха», – кричала сестра.

Нет, обе ошибались. Малу – не бесстыжая проститутка и пошла на улицу не просто из желания знакомиться с мужчинами. Если бы было так, она не гнушалась бы кубинцами, но ей нужны только иностранцы.

Иностранцы – обладатели долларов. Доллары позволяют Малу покупать продукты.

«Не те, что мне дают по карточкам, а те, что и полезней и вкусней, – сказала ты одному из своих первых клиентов. – Не хочу риса и кукурузы». Вот мяса – да, в любом виде, и сыра, молока, пива, спагетти, а еще – одежду, туфли, духи. Мне нужны доллары, чтобы выкинуть старый телевизор и купить новый; доллары, чтобы приобрести мебель, отремонтировать комнатушку, а в ближайшие двенадцать месяцев найти на черном рынке квартиру, маленькую, но приличную, в хорошем районе, а не в обветшалой Старой Гаване.

Потому-то ты стала хинетерой, а еще для того, чтобы хоть немного, думаешь ты, насладиться этой проклятой жизнью, которая у тебя одна и уйдет с первыми морщинами; и чтобы побывать на дискотеках, в отелях, на дорогих пляжах, в фитнес-клубах, куда без долларов не попасть и самому папе римскому.

«Да, а взамен подставлять задницу любому жирному иностранцу», – кричит твоя сестра, нацелив на тебя свои близорукие глаза в очках с треснутыми стеклами. Она не может спокойно сидеть и не дергаться, и в такт судорожным рывкам на голове ее из стороны в сторону мотается толстый пучок черных кудлатых волос. При каждом слове она взмахивает руками, а кожа и тело у нее гораздо темнее, чем у тебя.

Ты смотришь (мы смотрим) на сестру скорее насмешливо, нежели зло или укоризненно, хотя в твоем взгляде угадывается и то и другое. Ты не помнишь дня, начиная с самого детства, когда бы твоя измотанная заботами и не знающая радостей сестра не старалась бы во всем потрафить тебе, но теперь ты смеешься над ее словами, потому что – и это сразу видно – у нее нет задницы, на которую можно польститься, уже не говоря о зубах, гнилых и кривых, или о преждевременно обвисшей груди, за которую никто не даст ни полцента.

Никуда не годится твоя сестра, потрепанная жизнью, рано постаревшая, иссохшая.

«Знаешь, душка, тебе просто нечем похвастаться», – хочется сказать ей, но ты сдерживаешься. В прошлый раз ваша ссора завершилась истерикой сестры: она вопила, набрасывалась на тебя с кулаками и топала ногами и в результате пробудила любопытство соседей. Тем не менее ты не можешь не попрекнуть ее: «А ты сама-то на что способна? Мы бы уже с голоду подохли, на твой заработок в цветочной лавке (семь долларов в месяц) и неделю не проживешь».

Сестра встала, походила по комнате и остановилась перед святой Барбарой. Скульптурка не из роскошных, но с томными стеклянными очами и доброй улыбкой.

«Как ты такое допускаешь, святая Барбара?» – восклицает она, еле сдерживая слезы. Взывая к святой Барбаре, твоя сестра обращается не только к ней одной. Святая дева воплощает в себе и Чанго, сказочного бога сантерии,[5]бога, укрывшегося под мантией этой католической святой, самого Чанго, любящего обоюдоострые мачете и спелые бананы. Ты тоже смотришь на Чанго-святую Барбару и стараешься мысленно отгородиться от своей полоумной сестры. Ты всегда так делаешь в трудные минуты, вспоминаешь и представляешь себе Чанго, дарящего тебе силы и энергию.

В истории о Малу, услышанной от Моники, не было сказано о том, что Чанго для Малу – самый истинный бог, а она – его дочь, его служительница, потому как она восьмилетней по велению матери прошла обряд посвящения и стала принадлежать большому божеству.

Однако Чанго не в состоянии воздействовать на твою сестру, которая продолжает жаловаться на то, как трудно жить без мужа с распутной младшей сестрой.

Кудахтанье этой наседки, этой клуши становится невыносимым, и, схватив сумку, ты распахиваешь дверь. Выходя, слышишь вопль сестры: «Иди, иди, блудливая дрянь!»

Ты молчишь, захлопываешь за собой дверь и выходишь. Справа из других дверей уже торчат головы дотошных соседок, которые, конечно, услыхали вопли сестры.

«Не поздороваются со мной», – думаешь ты, но соседки здороваются, встречая тебя самыми приятными своими улыбками. Не успеваешь ты сделать пару шагов, как за твоей спиной уже слышится шепот, достаточно громкий, чтобы разобрать слова:

«Подстилка». – «Зато на улице знает себе цену». – «Ну и пусть делает, как хочет». – «Дела-то она умеет делать». – «Сейчас главное – доллары уметь делать, а там и ладно». – «Да, умения в этом ей не занимать…»

Ты выходишь из своего коммунального дома. Дождь кончился, и на тебя наваливается удушливая жара, сырая жара кубинского лета, заставляющая волочить ноги, будто никто никуда не торопится.

Куда сегодня пойти?

«Сначала надо повидать Монику, потом – на Малекон, как обычно, а позже на дискотеку. Немного поразвлечься. Жизнь – карнавал, и нечего свое упускать», – говоришь ты себе.

В пятницу мне пришлось высунув язык побегать по городу под дождем, прежде чем удалось заключить пару сделок. Поздним вечером я как подкошенный свалился на кровать, не переставая думать о Монике, которую не видел целую неделю. Но в три часа на рассвете меня разбудил визг телефона, резанувший по сердцу.

«Моника, наконец…» – подумалось в полусне, а звонки тем временем сменились в поднятой трубке быстрым лепетом вперемешку с моим именем. Голос знакомый, но нет, это была не Моника.

Моя кузина Соледад, рыдая, не переставала повторять: «Папа умер, папа умер…» Оторопев, я только и смог пробурчать: «Карамба! Дядюшка Себастьян…»

Из аппарата в мои бедные уши снова хлынул поток рыданий. Я не выношу плач и слезы и с удовольствием повесил бы трубку, гаркнув «Ошиблись номером» или хотя бы попросив кузину взять себя в руки. Но я этого не сделал, а она все плакала и плакала. Наконец всхлипы затихли и я смог вставить несколько слов.

– Где с ним будут прощаться? – спросил я и зевнул.

– В морге на улице Кальсада. В два часа.

– Непременно буду, – сказал я, положил трубку и опять лег спать.

Проснулся я поздно, чувствовал себя совсем разбитым, ноги еще гудели от бешеной беготни тех дней и не желали подчиняться даже ради Себастьяна. К тому же должен признаться, что я его недолюбливал с тех пор, как он при всей семье заорал на дядю Модесто: «На кой черт тебе, идиоту несчастному, нужна эта заграница?»