Книга Горизонт края света - Николай Семченко

В общем, как бы там ни было, потянулся к новой земле вольный казацкий люд. И в числе первых волею судеб оказался мой однофамилец. Или не однофамилец, а родственник?

Как ни старался, узнал я о нём очень мало. В малоизвестном очерке всё того же Крашенинникова «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разное время от иноземцев изменах и бунтах служивых людей» огнём ожгли меня строки о Федоте Попове:

«… весною на том же коче из устья Камчатки реки в море вышли и, обошед Курильскую лопатку, шёл по Пенжинскому морю до реки Пареня, где он с товарищами зазимовал.» И будто бы там кто-то из своих же казаков его зарезал. И тогда коряки, почитавшие русских выше смертных (как-никак у них имелись чудесные «огненные палки» – пищали!), убедились: пришельцы – не боги, они обычные люди, которые тоже умирают. И напали корякские воины на казаков, и побили их. Господи, это ж совсем рядом с Каменным происходило – на реке Парень.

Кто мог набраться такой смелости – убить самого Попова? Наверное, это был человек, не желавший делить с ним власть? Может быть, Крашенинников, побывавший на Камчатке через сорок лет после её открытия, услышал от стариков-аборигенов ещё какие-то подробности, но не стал их описывать, отложил на потом? А «потом» не наступило… Но, возможно, он знал, что тем злодеем и был как раз Анкудинов, но ему не хватало веских доказательств? Навряд ли русские люди, оказавшись в незнаемой стране, разъединились: один направил коч к Парени, а другой остался на Федтовщине. Скорее всего, они пришли на Парень вместе, и уже тут Анкудинов устранил соперника.

Впрочем, всё это – хлипкие догадки. Подтвердить или опровергнуть их могли те самые кресты, которые казаки обязательно ставили на переправах. А дощечки? Те самые, о которых говорил Лёше его дед. Может быть, действительно: с одной стороны их исписал какой-нибудь казак-первопроходец. И нет ли в тех записях сведений о первых русских людях, увидевших Парень и Пенжину? Ах, как мне хотелось это узнать! Словами, пожалуй, и не выразить это чувство, сладкое и мучительно щемящее. Оно возникает, когда столкнешься с каким-нибудь странным или загадочным случаем ли, фактом ли, но его причины не ведаешь – и эта тайна занимает и мучает тебя не меньше, чем любителя детективов при чтении романов Агаты Кристи.

Да, не спится что-то. Уже и книги полистал, и детство вспомнил, и бабушкино письмо перечитал, но – закрою глаза и – лежу, лежу, и хоть бы задремал – ну, никак! А тут ещё эта моя странная особенность: хорошо запоминаю запахи и краски, а через них – всё, что с ними связано. Вот и ромашки в красной вазе вызвали в памяти давнюю сценку. Стою на высоком зеленом пригорке, внизу – железнодорожная колея, а вдоль неё – розовый иван-чай, желтенькая «куриная слепота» – так мы, дети, называли лютики, но больше всего – ромашки! И в руках у меня большой букет из них. Жду поезда. Обычно в это время мимо села, не сбавляя скорости, проносился фирменный «Владивосток – Москва». О его приближении оповещало еле-еле слышное перестукивание колёс, будто где-то далеко блестящий молоточек весело забивал серебряные гвоздики – сначала осторожно, медленно, затем всё быстрее и быстрее, горячо и азартно – и, наконец, состав вылетал из-за поворота: за большим темно-зеленым тепловозом мчались красные вагоны с надписью «Россия». Мелькали окна, закрытые тамбуры, буферы, снова – окна… Я не успевал толком разглядеть людей, сидящих и стоящих за ними, но всё равно махал, махал им букетом ромашек. Ах, как хотелось и мне туда, в уютное купе – это так замечательно: проехать всю страну, увидеть её и узнать! Меня тянуло неведомое, и с детства хотелось уехать в дальние края. Смотрел, бывало, на горы, смутно синеющие в легком мареве на горизонте, – только в ясную погоду показывались их вершины, – и представлял, как пойду к ним сначала по ровному полю, с него сверну в частые, светлые от берез рёлки[3], спущусь в логи[4], а уж от них начнутся дауры[5], куда отец ездил зимой за дровами, тут придется продираться сквозь дебри, всё выше и выше – туда, где горы и облака, но за крутым перевалом, конечно же, – другая жизнь, новые люди, всё необычно, волнующе и прекрасно…

Как-то я рассказал о своей детской мечте ОВ. Она бросила на меня быстрый, насмешливый взгляд и медленно протянула:

– Рома-а-а-нтик… Надо же!

И, помолчав, добавила:

– Даже и не подумаешь, что зануды тоже бывают романтиками.

Может, в шутку, а может, всерьёз она называла меня занудой. Только за то, что однажды я рассказал ей о поисках, связанных с происхождением своей фамилии. Это показалось ей неинтересным и скучным занятием.

Не спится, не спится… И то ли прозрачно-белая ночь тому виной, то ли думы о предстоящем походе…

Подскочил я от резкого звона будильника. Прихлопнул кнопку, надеясь ещё минуту-другую подремать, но не тут-то было: снова раздался ехидный дребезжащий звук: проклятые часы не оставляли в покое, пока не кончался весь завод звонка. Это мамин подарок. Она прекрасно знала, что если меня не поднять сразу, то я снова задремлю и, конечно, просплю работу. И где она нашла именно такой будильник?

Через полчаса, побрившись и наскоро глотнув чаю, я прибежал в редакцию. Здесь всё шло своим чередом: трещали телефоны, Света одним пальцем что-то выстукивала на разбитой машинке «Украина», Ольга Борисовна прослушивала магнитофонную запись, а из кабинета Вэ И доносился приглушенный бубнёж: шеф обсуждал с кем-то из районной администрации очередной критический материал – кажется, о свалках мусора на жилмассивах.

Я сходу занялся читкой полос, пытаясь в перерыве дописать зарисовку о местном хлебопеке. Ближе к обеду Бояркина вдруг сообщила:

– Игорь, столовка сегодня закрыта. Санитарный день!

Вот те раз! У меня дома даже хлеба нет, и все запасы непременных для холостяцкого быта болгарских голубцов и тушенки уже давно съедены, а банки из-под них с успехом использованы под одноразовые пепельницы.

– Ничего, – откликнулся из своего кабинета Вэ И: дверь была открыта, и он был в курсе наших разговоров. – Пойдёшь, Игорь, к нам: Зоя Антоновна сегодня борщ обещала сварганить. Между прочим, с твоей картошкой…

Прошлой осенью я помогал Колобовым копать картошку. Они, как и многие каменцы, разработали на окраине села огородики. На таких участочках растят укроп, редис, лук-батун, репу и другой нехитрый овощ – витамины северянам особенно нужны после почти семимесячной зимы. За короткое лето успевала созреть и картошка. С её уборкой и вышла у Колобовых закавыка: Вэ И вызвали в Город на двухнедельные курсы, и никак он от них отвертеться не мог, а тут ещё Зою Антоновну разбил радикулит. Я работал в редакции второй месяц, ни с кем ещё толком не сдружился, и времени у меня было много. Вот и вызвался помочь Колобовым, а они ту картошку назвали моей.

За обедом Зоя Антоновна была как всегда говорлива. Отчего-то снова затеяла выяснять, почему я попросился на работу в «Полярную зарю».