Книга Русскоговорящий - Денис Гуцко

Спать!

— Дадут поспать. Куда они денутся, — угрюмо повторяет Бойченко.

Все очень надеются на это.

— Помыться бы, — вздыхает Тен и нюхает у себя подмышкой.

Никто ему не отвечает. Толку-то — вздыхать о нереальном. Вздох этот ничего не значащий вроде скучающего вечернего: «бааабу- быыы».

Спать.

Холодную перловку есть трудно. Полбанки, и организм замыкается: жевать жуёт, но глотать отказывается. Консервы приехали вслед за ними из Вазиани. Их тоже отправляли по тревоге — лежат, побитые, насыпом в крытом «Урале». С консервами привезли и зимнюю форму. «Урал» стоит на аллейке перед штабом. В кабине сидит хмурый небритый прапорщик Звягинцев. Сам охраняет, сам выдаёт.

— Мне бы дневального какого, — канючит он в бычью спину Хлебникова.

Но тот не глядя машет рукой и уходит. Выдавая консервы, Звягинцев старается не шуметь: заодно прислушивается к разговорам за окнами штаба. Это в учебке он был гоголь, а здесь — воробей. Там, генералиссимус кухни, он картинно натягивал свои кожаные перчатки и бил в челюсть того, кто плохо отмыл бачки. А здесь … чик-чирик, скок-поскок … тоскует.

Из пяти банок хотя бы в одной согласно армейской теории вероятности должна была оказаться тушенка. Совсем недавно, на последнем полевом выходе, они сделали открытие: на банках перловки и тушёнки выдавлены разные коды. В знании сила и пропитание. Литбарский привёз им на следущий обед одну тушёнку. А теперь… Неужели Звягинцев пронюхал? Или это штучки Литбарского?

— Эх-х, вернёмся, заставлю его ящик перловки сожрать.

— Холодной.

— Само собой, холодной.

Вчера они ни на шаг не отошли от своего БТРа. Въехав на территорию танковой части, остановились, заглушили двигатели. Весь день так и протомились — в нём, на нём, возле него — до самого вечера. Здешние бойцы таскали кровати из одной казармы в другую и косились на них как-то непонятно, то ли со страхом, то ли с сожалением.

Командир взвода, лейтенант Кочеулов, появился ближе к обеду. Спросил коротко:

— Ели?

— Никак нет.

Кочеулов ушёл, а они переглянулись: не ожидали от него такого вопроса. Все знают, что во второй роте больше всех не повезло второму взводу: командир — зверь. Закончил Суворовское. Никогда не улыбается. Никогда не устаёт. Если злится, орёт так, что запросто может контузить. Все дремлют на политзанятиях, а второй взвод терзает полосу препятствий. Зверь.

Кочеулов вернулся с двумя буханками чёрного хлеба и кубиками рафинада в руке. Сказал тихо, но узнаваемо, вбил слова как гвозди:

— Вот, на кухне удалось добыть только это. Повара здесь сильно бурые.

Ночью стояли в тёмном как нора переулке. Электричества в Баку не было. Фары БТРа вырезали из темноты беленые стволы деревьев и ряд пятиэтажек, и с другой стороны — какие-то монументальные каменные стены. Эти стены и охраняли. Сказали — Штаб.

Снова дремали в обнимку с автоматами в десантном отсеке. И зачем они нужны, всё равно без патронов… По очереди бродили вокруг «коробочки». Ужаленные холодом, просыпались, выползали наружу. Суставы некоторое время деревянно поскрипывали, зубы били дробь.

Ночью приходили две маленькие аккуратные старушки. Русские. Но с пронзительным Бакинским акцентом. На головах светлые платки. Из-под коротких рукавов — сухонькие аккуратные ручки. Постучали в броню как в дверь.

— Солдатики!

Солдатики высунули из люков мятые физиономии. Караульный с автоматом без магазина наперевес вышел из темноты.

— Вот, покушайте, — и протянули им битком набитые фруктами пакеты.

Глотали целиком, не разжевывая и почти не чувствуя вкуса, инжир, абрикосы и персики. Старушки же, сцепляя и разрывая костлявые пальцы, повторяли сердито, будто отчитывали кого:

— Правильно, а то ишь чего удумали, хулиганы. Бунтовать!

— Да-да, так и надо. Так и надо.

Заталкивая в рот очередной фрукт, солдатики вежливо кивали.

А Бакинский акцент русских старушек был так смачен. Смешной бакинский акцент. Впрочем, смешной как всякий чужой акцент. Непривычно растянутые, неожиданно приплюснутые, — слова в затейливых зеркалах комнаты смеха. «Наверное, — впервые догадался Митя, — и я со своим грузинским акцентом бываю смешон окружающим. Хм… смешон, и ладно. Но ведь бываю — неприятен. Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки из персидского ковра, это смешно или оскорбительно?»

Они сёстры. Давно здесь живут, одна с семи, другая с пяти лет. Русские старушки… свои, свои конечно. Или — чужие?

(Пожирая инжир, Митя смотрел в их лица поверхностно, невнимательно, не до того было. Но память сама знает, где сфилонить, а что сберечь навсегда.)

Вот бы поговорить с ними, порасспросить. Они бы поняли друг друга. Но как-то неудобно, неуместно. О чём спрашивать? Когда всё съедено, липкие руки вытерты о хэбэшные штанины и разбуженные желудки удивленно урчат, солдатики выглядят совершенно по-новому: бравые, уверенные в себе. Гусары на маневрах. Даже «уши» Лапинских галифе торчат немножко героически.

— Ну, солдатики, мы пойдем.

— Внуков завтра в школу собирать.

— Э, какая завтра школа!

«Что из этого будет? — росток страха прорастает сквозь сладкий инжир, сквозь изнуряющую бессонную ночь. — Что из этого будет?»

— Второй взвод, тревога, — уныло говорит Витя Зиновьев, входя в распахнутую солнечную дверь. Красная повязка на правом плече: помощник дежурного. — Выходи строиться внизу.

— Что, серьёзно?!

— Да ну на …!

Ошарашенный такой реакцией, Зиновьев пожимает плечами и уходит.

…Они стоят в одну шеренгу, сзади уже бормочут двигатели. Напротив, у бетонного забора тот самый «Урал». Из угольных бубликов сгоревших покрышек торчит проволока корта. Взгляды снова и снова притягивает чёрная, с приоткрытой дверцей кабина. «Как они там метались, кричали…» Снова кто-то уточняет подробности:

— А как подожгли?

Кочеулов выходит из штаба, стремительный и пружинный, будто только что с хрустящей, пахнущей чистотой постели.

— Взвод, смирно!

Подойдя, Кочеулов останавливается, забрасывает руки за спину. Выпаливает без всяких вступлений:

— Сейчас вам выдадут боевые патроны. Но будем гуманными людьми, будем стрелять по ногам.

Сквозь дырчатую тень аллейки уже поспешает Зиновьев с открытым цинком в вытянутых руках.

«Ух ты! Ух ты! Мы едем на войну! Мы как Рэмбо!»

Но и в пыхающем мальчишеском азарте Митю обдаёт нехорошим — как воздух из подвала — холодком. То размеренно, то сбивчиво щёлкают снаряжаемые рожки. Это похоже на время — спотыкающееся, теряющее ритм. Время порвалось. Хрясь! — всё, прошлое улетает под щёлканье вдавливаемых в торец автоматных рожков патронов. Мгновенно, как последний кадр порвавшейся киноплёнки… не остановишь, не успеешь вглядеться, чтобы запомнить… нет его, пустой белый экран.